До сих пор
Шрифт:
Вот, сейчас, кажется, мне удалось навести порядок в череде минувших событий и притом куда лучше, чем это удавалось моим мыслям, которые хоть и не забывают ничего, но имеют привычку все и вся перепутывать. А теперь, как я уже говорил, пришли первые весенние дни. Земля уже начала выталкивать из себя робкие стебельки травы, и день становился все длиннее и длиннее. И зверей в зоопарке уже стали кормить в пять, а не в четыре, как раньше. И когда проезжавшие мимо наездницы взмахивали плетью, взмах этот порождал такой звук, который тоже казался весенним. Только я один все еще тащил зиму на своем горбу. Одет по-зимнему, и комната моя опять не видит солнца. А когда я открываю окно, тридцать шесть соседских кухонь преподносят мне все свои запахи. Лежу я на своем ложе, а потолок надо мной так и трясется от беды одноногого. Вхожу я утром в ванную комнату – ванна полна грязного белья. Хочу полистать книгу – приходит гость. Выхожу из дома – швейцар набрасывается на меня с рассказами об очередных победах германского оружия. Возвращаюсь – перехватывает меня его жена с рассказами о проделках ее супруга. Вхожу к себе в комнату – является Хедвиг, становится, съежившись, в дверях и сообщает, что высокая девица и худенькая девица, то бишь Лотта и Грет, приходили и справлялись обо мне. Не успевает она закончить, хозяйка извещает, что пришли две дамы – из тех патриоток, что вымогают у меня пожертвования.
Выплюнул я сигарету, плюнул на трамвай и пошел пешком. А по дороге пришел к выводу, что нужно сменить эту квартиру, но сменить ее на такую, чтобы в те места не заглядывали мои знакомые, а мне самому чтобы быть подальше от тех посетительниц, что завели себе моду меня навещать. Если мне удастся найти себе такую комнату, я, быть может, вернусь к своей работе. А если даже не к самой работе, то к чему-нибудь близкому – например, перечитаю свои подготовительные записи и материалы. Что нужно сохранить, сохраню, что нужно выбросить, выброшу, ведь все лишнее излишне, а все, что достойно уничтожения и вовремя не уничтожено, кончает тем, что уничтожает самого создавшего.
Стоило мне, однако, решиться сменить жилье, как меня охватил страх, не приведут ли меня поиски новой квартиры в те места, где я уже побывал, и, возможно, даже не единожды. И я стал перебирать в уме все другие места, где я еще ни разу не снимал жилье и даже не искал его, но где человеку моего склада было бы приятно жить и где бы он мог не опасаться встречи со своими знакомыми и знакомками. И поскольку я уже жил в Шарлоттенбурге, и в Халлензее, и в Вильмельсдорфе, и в Тиргартене, не считая Шмардендорфа и прочих районов, где я жилье искал, да не нашел, теперь мне пришло в голову поискать квартиру во Фриденау.
Я не раз уже помышлял перебраться во Фриденау, потому что там жил мой приятель Петер Темплер и порой, когда я провожал его домой и мы забалтывались допоздна, так что тем временем уходили последние трамваи, я уже не мог вернуться к себе и вынужден был ночевать у него. А ночевать у него мне было несколько неудобно, потому что ему нечего постелить гостю, кроме украшающей его комнату леопардовой шкуры, которую приходилось для этого снимать со стены, да еще с нее самой снять все те украшения, которые он на нее навесил.
Походил я по Фриденау и нашел симпатичный дом – стоит в симпатичном месте, и объявление на нем: «Сдается комната». Открыл калитку и постучался в дверь. Вышла ко мне женщина – сама маленькая, лицо маленькое, острые зубки, узкий лоб, гладкие волосы расчесаны на две стороны с пробором посредине, движения поспешные и быстрые и речь быстрая, у слов проглочены окончания. Но комната, которую она мне показала, была самой приятной из всех, где я жил до сих пор: новая мебель, тоже приятная, и все продуманно и со вкусом, и мягкий ковер покрывает пол, а на стенах деревянная резьба – картинки из немецких сказок и сказаний о Нибелунгах. Я набрался храбрости и спросил, какова плата. Она сказала: «Тридцать пять марок в месяц и пять за завтрак». Я сказал: «Если комната свободна, я готов въехать прямо сегодня». Она облизнула губы и сказала: «Свободна. С тех пор как ушел последний жилец и пал смертью храбрых на поле боя, эта комната свободна». – «А кто он?» Она снова облизнула губы и сказала: «Мой сын». Я дал ей задаток и сказал: «Я иду за вещами».
Я вернулся в Шарлоттенбург, вошел к фрау Мункель и объяснил ей, что по таким-то и таким-то причинам вынужден немедля переехать во Фриденау, сам дивясь при этом тому, насколько, оказывается, горазд на выдумку этот человек. Затем я уплатил ей по счету за все расходы и даже сколько-то еще добавил, лишь бы она не придралась к тому, что я съезжаю посреди месяца. Со своей стороны фрау Мункель выразила сожаление по поводу того, что, мол, ее дом покидает лучший из ее жильцов. Не исключено, что она действительно сожалела. С другой стороны, она наверняка была и довольна: ведь с моим уходом лишался чаевых ее заклятый враг, швейцар. Впрочем, сожаление она выразила еще и потому, что мне, как она сказала, не довелось увидеть, что произошло в мое отсутствие в квартире, что напротив моего окна. Там, оказывается, жила некая женщина, чья-то жена. Супруг ее, поведала мне фрау Мункель, получил в армии увольнительную на несколько дней, но не известил жену о своем приезде, а просто вошел неожиданно и увидел… ну, уж что увидел, то увидел, а проще сказать, такое, что порядочному человеку даже стыдно рассказывать. И где увидел? Именно там, где мужчина меньше всего хотел бы увидеть другого мужчину. И с кем? Ну, это уж совсем легко угадать. Хотя, по правде сказать, добавила фрау Мункель, такие дела случаются что ни день и притом в любом месте и в любое время, так что я не должен особенно жалеть, что меня не было, когда все это происходило, – просто раньше эта красотка из квартиры напротив все время нос задирала, даже здороваться не считала нужным с такими, как мы, а вот, пожалуйста, – кончилось тем, что муженек протянул свою длань и разом превратил этот ее задранный нос в раздавленную грушу. И все остальное ее тело тоже не пощадил.
А теперь покину я наконец фрау Мункель и ее квартиру, ибо пришла, мне кажется, пора выразить благодарность герру Мункелю, который помог мне отвезти мои вещи на трамвае во Фриденау и доставить их в мою новую комнату. Когда б не он, я бы никого, наверно, не нашел себе в помощь. Большинство носильщиков, как я уже говорил, были мобилизованы, а оставшихся на всех желающих не хватало.
И вот с наступлением темноты я уже был на своем новом месте, во Фриденау. Приятное место, просторная и приятная комната, приятный воздух, приятная мебель – нет, точно, с того дня, что я уехал за границу, у меня ни разу не было такой комнаты. Я включил свет и уселся за письменный стол. И стол, и стул тут тоже были приятные и удобные, и вообще все в этом доме было на удивление приятным, даже рыцарь Хаген из «Нибелунгов» [60] , взиравший на меня с противоположной стены, казался дружелюбным и приятным, несмотря на наивно преувеличенную жестокость резного лица. Устроившись поудобней и подставив лицо свежему ветерку, припомнил я былые ночи, ночи тишины и спокойствия, ночи работы, припомнил и почти уже собрался посмотреть свои рукописи, в которые не заглядывал с того дня, как началась война, но тут ветерок этот свежий донес до меня резкий запах собачьих экскрементов. Тогда я еще не знал, что моя новая хозяйка выращивает в своем доме щенков на продажу, но запах этот отвлек меня от намерения поработать, и я вместо этого взял в руки одну из книг Вольтера, которая оказалась в комнате, – ту, что о нашем наилучшем из миров [61] . Впрочем, это не автор так назвал свою книгу, а я – за ее содержание.
60
«…рыцарь Хаген из “Нибелунгов”…» – Нибелунги (нем. Nibelungen, «дети тумана») – бургундская королевская династия. Сказочное богатство этой династии породило множество мифов и сказаний, включая знаменитый немецкий эпос «Песнь о Нибелунгах». Хаген – самый могучий из вассалов бургундских королей, один из главных героев эпоса.
61
«…о нашем наилучшем из миров». – Имеется в виду философский роман Вольтера «Кандид, или Оптимизм».
Не знаю, Вольтер ли виной, но в первую же ночь на новом месте меня разбудили страшные вопли, а следом брань и проклятия. И не только в первую ночь – во все последующие мой сон тоже прерывался после полуночи из-за диких криков и воплей, которые начинались с ругани и кончались дракой. Не прошло и нескольких таких ночей, как я понял, что было этому всему причиной. Хозяин дома был скрипач, он служил скрипачом в ресторане, и, когда возвращался домой, утаив, как это водится, часть своей выручки, хозяйка устраивала ему скандал, который и перерастал постепенно в драку. Так что мне не раз приходилось срываться посреди ночи с кровати, чтобы выхватить из их рук разного рода смертоносные предметы. А если выпадала блаженная ночь, когда я не слышал их криков, то меня начинало страшить, уж не поубивали ли они там друг друга вконец.
Однажды они учинили такой страшный скандал, какого давно уже не было. Я вскочил и бросился к ним. Что же оказалось? Их единственный сын в свое время занимался дизайном интерьера и заказал для своей комнаты дорогую, шикарную мебель собственной придумки, но заплатить за нее не успел – погиб на фронте. Хозяин столярной мастерской пришел забрать свою работу. И теперь хозяйка дома уговаривала мужа присягнуть на суде, что он видел, как их сын платил за эту мебель, а муж отказывался, заявляя, что всякое лжесвидетельство кончается тюрьмой. «Ну и что! – кричала она. – Даже если такая потрепанная тряпка, как ты, сгниет в тюрьме, никто не пожалеет!» – «Ты же первая будешь жалеть! – кричал он в ответ. – Кто еще обратит внимание на такую потрепанную стерву, как ты!» Слово за слово, крик за криком, и они уже замахнулись друг на друга. Когда б я не схватил их за руки, дело кончилось бы смертоубийством.
Но я забежал вперед. Вернусь к первому вечеру. В тот вечер, как я уже сказал, я сидел и читал книгу Вольтера о нашем наилучшем из миров. Чтение навеяло на меня сон, а сон навеял сновидение. Во сне я гулял в долине под Баальбеком и вдруг увидел старого ворона – он сидел на верхушке дерева, вытянув ко мне голову, и кричал: «Арб! Арб! Арб!» – протяжное «а», короткое «р», звучное «б». И хотя этот старый ворон был похож на Вольтера, я почему-то знал, что это не Вольтер. Но тут он повернул ко мне клюв и проговорил: «Ты слышал, что я кричу “Арб! Арб! Арб!” – а подумал, увы, будто я кричу “Арв! Арв! Арв”! Так вот, говорю тебе снова: “Арб! Арб! Арб!” По этим звукам назвал меня Адам, когда давал имена всем животным, дал мне имя “ореб”, на иврите конечно, и потому правильно поступают те, кто и сейчас называет меня “ореб”, а не “орев”, как это у вас принято сегодня. Так же точно и волка Адам назвал “зееб”, а не “зеев”, как вы говорите нынче. Но кстати – что это я тебя давненько не видывал? Ни в водах Киннерета тебя не видать, ни в воде Иордана, ни в одной из вод Страны Израиля? Таким чистым ты себя полагаешь, что уже и не нужны тебе ее воды?»