До следующего раза (сборник)
Шрифт:
— Суровый у вас мастер, — сказал ему Фант.
— Рыло, — спокойно ответствовал Спартак, проходя мимо. И не очень понятно было, к кому относилось это слово: к капитану ли, к Фанту или же вовсе входило в лексический состав одного из местных жаргонов и должно было обозначать либо: «Ага, суровый дядька, но в душе миляга», либо: «Не твоего ума дело». Фант только подивился манере ответа и решил пропустить мимо ушей странное слово, потому что понятия не имел, какому логическому варианту отдать предпочтение.
Впрочем, возможно, от словесной перепалки, а то и от оскорбления действием нашего героя спасла Иоланта. Она сделала это непроизвольно: в данной ситуации слова извне плохо проникали в ее стиснутую болью
Иоланта неожиданно склонила голову на плечо своего спутника, обняла его одной рукой и очень жалобным, но игривым голосом (да, именно такое сочетание: жалобно-игривым) сказала:
— Головушка болит!
Вот как ей удалось отвлечь внимание Фанта от верзилы Спартака.
Перелом
— Головушка болит! — слезливо и одновременно артистично произнесла Иоланта. Слезливо — вот почему: голова действительно болела очень сильно. Что касается артистизма… Два дня назад наши герои посмотрели на рекбазе старый-престарый кинофильм «Великолепный», где неподражаемый Жан-Поль Бельмондо (надо же, он все еще снимается; причем — в свои восемьдесят с гаком лет — по-прежнему без каскадеров!) сыграл незадачливого литератора, описывающего похождения гениального сыщика Боба Сен-Клера. Так вот, Иоланта тоже играла. Она неподражаемо подражала великолепному Бобу Сен-Клеру. Если кто-нибудь помнит, гениальный сыщик почти так же («Пальчик болит!») жаловался своей возлюбленной на ожог. Фант включился в игру и, подняв к небесам свето-свода распухший перст, слово в слово повторил неповторимую фразу Боба Сен-Клера. А спустя секунду понял, что подыграл плохо: он бездумно копировал, Иоланта же вдохновенно импровизировала.
— У тебя не получается, — сочувственно подметила банальность Иоланта. Но тем не менее еще крепче обняла Фанта. И через несколько минут заснула на его плече.
Да, Иоланта опять заснула. Как читатель мог заметить, она вообще очень много спит. Может быть, это — как и мучительные сновидения — тоже последствие Взрыва?
Кульминация
Диалектически говоря, перелом и кульминация в прозаическом жанре — одно и то же. Вместе с тем это не одно и то же. Чтобы продемонстрировать суть парадокса, я начну с тех самых слов, которыми открылась предыдущая глава, но покажу все по-другому. Одна беда: я, по совести, не знаю, какая из двух сцен происходила в действительности, а какая — плод моего воображения. Или обе происходили в действительности? Или обе — плод моего воображения? Уповаю только на внимательного читателя: он сам разберется что к чему.
— Головушка болит! — жалобно-игриво произнесла Иоланта.
— Господи, да отлипнет ли от тебя когда-нибудь этот Бельмондо?! — вскричал Фант. — Это же с ума сойти можно! Что у тебя — своих слов не осталось, что ли?
Фант был не прав. Иоланта вполне свободно обходилась и без заимствованных фраз. Порой она находила такие горькие собственные выражения, что спутник ее проглатывал язык и целыми днями пребывал не в своей тарелке. Однако в иные моменты она говорила и другие слова, тоже свои собственные: нежные и веселые, радостные и полные любви, — и Фант опять-таки проглатывал язык, но уже не потому, что задним умом силился подобрать нужное последнее слово, а потому, что всякие слова были здесь неуместны и боязнь испортить ощущение счастья преобладала над желанием произнести ответную речь. Поди разберись, каких моментов больше в жизни — тех, горьких, или этих, чудесных…
— …Неужели я до скончания века буду выслушивать эти дурацкие реминисценции?! — продолжал кричать Фант. — Неужели твоего птичьего ума хватает только на то, чтобы смотреть кретинские фильмы, запоминать целые куски из них, а потом, уподобляясь престарелым митькам, преподносить мне как откровение, как шутку, как намек, как укол, как… как я уже не знаю что?! У тебя у самой за душой-то есть что-нибудь? Господи, ну и напасть!
Все беды дня (одного ли?) прорвались наружу, и уже неясно было, что послужило последней каплей: пчела ли, бессмысленно истратившая жало на неповинный палец, или великовозрастный матрос Спартак, возмутительно безадресно излагающий свои мысли; мусор ли на палубе или скука металлопластового туннеля, по которому плыл магнитоход. Фанту хотелось, чтобы Иоланта так же закричала на него, может быть, даже ударила, причинила боль, а ведь (боль иногда так целебна: очищает вздорное сердце, заставляет взглянуть на себя со стороны.
Но Иоланта не закричала и не ударила. Она зажмурилась и прикусила губу. Потом уронила голову на спинку скамейки впереди. И Фант, внезапно измеривший всю глубину своей жестокости, и тяжесть эгоизма, и безмерность подавленности сильного перед слабым, и всю бездонность немужской глупости, — стал тянуть к себе Иоланту, отрывать ее голову от скамейки, пытаясь повернуть к себе, заглянуть в глаза — простит ли? Не понимая, что он делает и зачем, Фант с силой тряс ее плечи, но Иоланта только теснее прижималась лбом к лакированной деревянной доске и сбрасывала его руки, и внезапно на тыльную сторону кисти его упала горячая капля. Обожгла Тогда Фант сам уткнулся лицом в ладони и заплакал. Он рыдал беззвучно, не вздрагивал, не всхлипывал, но не от стыда перед окружающими: просто не умел плакать по-другому. И вдруг рука Иоланты коснулась его головы. Взъерошила волосы. Потом пригладила. Осторожно скользнула к щеке и ласково смахнула слезинки… Так Фант заснул на плече Иоланты.
Это было на магнитоходе в присутствии многих-многих пассажиров.
Что хотите, то и думайте.
…А я подумаю над заголовком. (Беда с ними: каждый раз приходится ломать голову.) Он будет таким:
Твердь
Когда магнитоход подошел к причальной мачте, сумрачный матрос Спартак, получивший наконец разнос от «мастера», свернул швартовый конец в кольцо и ловким движением захлестнул им приемную укосину. Тут же сработали магнитные захваты, и корабль намертво прилип к мачте.
Видно было, что за нарочитой ковбойской небрежностью матроса скрывается длительная тренировка. Может быть даже, в этом и был смысл его существования, может быть, каждый рейс он только и ждал того момента, когда корабль подойдет к причальной мачте и он, Спартак, как бы нехотя, на глазах у всей публики заарканит электронным швартовом приемную укосину. Капитан высунулся из рубки и ласково ухмыльнулся, глядя на ловкача. Он любил его.
Фант не любил Спартака. Он знал, что через минуту они расстанутся и, очевидно, больше никогда не встретятся. Поэтому червь обиды спокойно прогрыз дыру в душе и гордо вылез наружу.
— Сам рыло, — невозмутимо шепнул наш герой Спартаку, исчезая в люке мачтового лифта. Глаза у Фанта были красные.
Бессмысленная фраза — бессмысленная потому, что вызвавший ее инцидент давно уже заплыл в памяти Спартака другими мыслями и делами, — настолько поразила матроса, что он нелепо взмахнул руками, пошатнулся и едва не упал за борт — нет, конечно, он не разбился бы, но наверняка испортил бы впечатление у девушек-продовольственниц от меткого броска лассо-швартова. Фант провалился вместе с лифтом, не оглянувшись на мимолетного врага. Он ликовал. (Что, как не крохотные подвиги, вселяет в нас спокойствие и возрождает давно умершую уверенность в собственных силах и благополучный исход безнадежных предприятий?)