До свидания, Сима
Шрифт:
— На что это ты намекаешь?
— Я не говорю о творчестве, — начала оправдываться она, — я говорю о человеческих качествах, таких как доброта, верность, мужество.
— А-а, — немного успокоился я.
— Просто люди, которые принадлежат искусству, как правило, больше любят себя. А мы, маленькие люди, болельщики, фанаты музыкальных команд и так далее, мы просто живем для кого-нибудь и верно держимся своих маленьких безобидных радостей. Ну например, на дискотеку сходить, на стадионе поскакать, покричать на улице после матча. Почувствовать соединение с массой, этот сливающийся воедино восторг толпы. А потом мы идем на работу или домой и просто живем свою жизнь
Она замолчала с бессильной мольбой в глазах, а я задумался. Мне вспомнилось сообщение в новостях об одном скромном клерке в Швеции, который выиграл несколько миллионов и потратил их на покупку нападающего для своей любимой футбольной команды. Когда я это услышал, то принял близко к сердцу и подумал, что нельзя быть на свете таким идиотом. Но после ее слов все представало в каком-то ином свете.
— Я люблю тебя и всегда буду тебя любить, — сказала она примирительно и ласково, глядя на меня жалостливо, как принцесса на умирающего зверька в доброй средневековой сказке. — Но я хочу, чтобы ты понял, что мы живем каждый своей жизнью, а не только одной твоей. Может быть, поэтому тебе так трудно принять, что у меня мог быть кто-то другой.
— Кто же это?
— Ты должен понять, что мне тоже может быть трудно с тобой, и иногда я должна иметь право хотя бы позавтракать с кем-нибудь.
— Но с кем? Скажи же, наконец!
— С Питером Оумом.
У меня словно Советский Союз внутри развалился.
— Да он же дебил! — нервно расхохотался я. — Он же ничего не знает, кроме своего флота и футбола.
— Вот он и берет меня на тренировки на стадион, и я хожу к нему на матчи морских ветеранов. А когда играют «Глазго Рейнджерс», мы вместе ходим болеть.
— Но он же не человек! Это же машина для пинания.
Она улыбнулась и явно молча про себя что-то добавила. Я едва не ударил ее по скуле, когда мне это почудилось. Но это был бы конец, а я так любил ее и еще на что-то надеялся.
— Это так банально, — впадая в отчаяние, сказал я. — Просто сериал какой-то. — Но вдруг настроение у меня резко переменилось на боевое, я вскочил и воскликнул: — Либо мы будем вместе, либо я тоже найду себе мужика!
— В любом случае давно пора.
Я сел. Все-таки такая перспектива мне не улыбалась.
— Поехали куда-нибудь далеко, — предложил я, успокаиваясь. — Есть еще в Европе уголки, куда мы не заглядывали. А можно поехать совсем куда-нибудь…
Тут я похлопал себя по карманам, глядя на пустые стаканы с пенными разводами на стенках.
— А с деньгами у тебя как? — спросил я пристыженно.
Она засмеялась.
— Нормально. Я же работаю.
Мы познакомились с ней чудесно. Один мой знакомый ксендз, служивший в томской католической церкви, взял меня в Польшу, когда эта страна еще не была в Евросоюзе, и въехать в нее не было таким геморроем. Там мы отправились в Подкарпатье, чтобы сплавляться на байдарках. Я тогда еще был совсем сопляком. Там же на лоне природы были экуменические реколекции — что-то вроде молодежного лагеря с кострами и христианскими гимнами. Вот на этих-то кострах мы с ней и познакомились, в горах под звездным небом, конечно же, с хвостатыми метеорами и призрачным Млечным Путем.
Объяснялся я тогда с поляками в основном по-английски, а девочка, в которую я влюбился, как назло училась в какой-то
Потом я к ней каждое лето стал приезжать, а как закончил, совсем перебрался. Тогда уже Польша в Шенген входила, и долго ломать голову, кто к кому будет перебираться, не приходилось. Надо было только отсидеться в Кракове до статуса постоянного резидента Евросоюза, а там уже канай хоть до самой Португалии. Где хочешь живи, где хочешь работай. Но, конечно, в языковом плане выбор был только из двух стран — Ирландия и Великобритания. Если вы считаете, что с английским языком устроитесь в любой стране Союза, то сильно ошибаетесь. В бутике или в ресторане вас, конечно, поймут, а вот на работу вряд ли устроитесь. Во Франции работодатели с вами разговаривать по-английски принципиально не станут с выражением на лице типа «учи французский, лох». Конечно, если вы не богатый клиент. Если вы Абрамович, то они с вами и по-русски закалякают.
На следующий день после нашего разговора я проснулся в нашей светлой квартире. Жена и ее сестра уже уехали на работу. Я накинул свой уютный халат, пошел на кухню и с радостным трепетом в груди распахнул холодильник, набитый продуктами. Все в нем было родное — славянское. Вообще в каждой европейской столице есть один-другой русский продуктовый, где вы всегда почувствуете ностальгию и сможете постоять в очередях. Правда, цены там значительно выше, чем в любом супермаркете. У поляков в этом смысле проще — в переулках у польскоязычной церкви по воскресеньям вы всегда найдете микроавтобусы с распахнутой пассажирской дверью. Они только что привезли партию гастарбайтеров, а вместе с ними свежие польские продукты. Это хорошие продукты. Лучше даже, чем наши. Хотя некоторые традиционные славянские радости отсутствуют. Например, соленое сало я у поляков не встречал.
Приготовив себе яичницу с ветчиной, я насладился ею до безобразия. Мне хотелось петь от удовольствия. Я взял гитару и стал бренчать, как мне казалось, что-то совершенно новое. Это было нечто мощное и обещало мне славу и несметные прибыли. На все остальные вещи, которые я когда-либо сочинял, мне было уже наплевать. И вот, весь еще трепеща от вдохновения, я плюнул на все телефонные счета и позвонил другу в Томск.
— О! Привет, Саня! Как дела? — обрадовался он.
— Заткнись и слушай, — сказал я, устроил трубку на столе и сыграл перед ней свою психоделическую эврику. — Ну что скажешь? — спросил я залихватски.
— Я не очень-то тащусь от «Пинк Флойд», но все равно, зачем так коверкать «Дивижен Белл»?
— Козел! — сказал я и положил трубку.
Положил, потому что клал я на всех, кто говорит: «Зачем нам второй этот, зачем нам второй тот». Все великие на кого-то похожи. Хотя бы в том, что талантливы. А если талантливы, то и подражание не станет плагиатом. В классическом образовании подражание было долгом каждого. Если человек талантлив, он перемалывает все, с чем столкнулся, и превращает это в удобрение своего личного творчества.