До свидания там, наверху
Шрифт:
Г-н Перикур снова устроился напротив выставленных эскизов. Постепенно перспектива в его сознании менялась. Не то чтобы он вдруг увидел в этих проектах новые достоинства, они по-прежнему казались ему излишне демонстративными. Изменился его взгляд, как бывает, когда наше восприятие чьего-нибудь лица меняется по мере того, как мы на него смотрим. Например, женщина, только что казавшаяся нам красивой, становится совершенно обыкновенной, или в не отличающемся красотой мужчине мы неожиданно обнаруживаем определенный шарм и удивляемся, как сразу этого не заметили. Теперь, когда г-н Перикур попривык, эти памятники стали действовать на него успокоительно. Причиной тому был материал: одни были из камня, другие – из бронзы, тяжелые материалы, которые кажутся нам нерушимыми. А ведь именно этого не хватало семейной могиле, где не значилось имя Эдуара: иллюзии вечности. Г-ну Перикуру необходимо было, чтобы памятник, который он заказал, превзошел его, превзошел его существование – по длительности, по весу, по массе, по объему, чтобы он оказался сильнее его, чтобы его печаль приобрела естественные формы.
К эскизам прилагались папки, содержащие резюме художников, расценки, график реализации проекта. Г-н Перикур прочел сопроводительное письмо, прилагавшееся к проекту Жюля д’Эпремона, и ничего там не почерпнул, однако продолжил просматривать остальные рисунки, на которых будущий памятник изображался то сбоку, то сзади, то на расстоянии, в городском пейзаже… Юный солдат с серьезным лицом на втором плане был на каждом из них… Это решило дело. Он открыл дверь и позвал, но ответа не последовало.
– Лабурден, черт вас подери! – вскричал он возмущенно, тряся мэра за плечо.
– Хм, что, кто это?
У мэра был заспанный взгляд и вид человека, который не может вспомнить, где находится и что тут делает.
– Идемте! – приказал г-н Перикур.
– Я? Куда?
Лабурден, покачиваясь, направился в кабинет, потирая лицо, чтобы прийти в себя и бормоча извинения, которые Перикур не слушал.
– Вот этот.
Лабурден начал приходить в себя. Он понял, что выбранный проект – не тот, что он собирался порекомендовать, но сказал себе, что, по сути, его фраза прекрасно подходит к любому из проектов. Он откашлялся.
– Господин президент, – начал он, – если позволите…
– Что? – спросил Перикур, не глядя в его сторону.
Он нашел свои очки и начал писать на уголке стола, стоя, довольный своим решением, чувствуя, что совершает нечто, чем он сможет гордиться, нечто, что пойдет на пользу ему самому.
Лабурден сделал глубокий вдох, выпятил грудь:
– Это произведение, господин президент, мне кажется, это мастерское произведение…
– Держите, – оборвал его Перикур, – вот чек, чтобы подтвердить выбор и заказать работы по реализации проекта. И разумеется, не забудьте принять меры предосторожности в отношении художника! И в отношении предприятия, которое займется производством памятника! И передайте эту папку префекту. Если возникнет малейшая проблема, звоните, я вмешаюсь. Что-то еще?
Лабурден схватил чек. Нет, больше ничего.
– Ах да, – спохватился г-н Перикур, – я бы хотел познакомиться с художником, как его… – он вспоминал имя, – Жюль д’Эпремон. Пусть придет.
31
Обстановка в доме была далека от эйфории. Для всех, кроме Эдуара, но он всегда вел себя иначе, чем другие; вот уже несколько месяцев, как он постоянно веселился, и невозможно было заставить его прислушаться к голосу разума, как будто он не понимал серьезности происходящего. Альбер не хотел думать о том, сколько морфина он потребляет, хотя его количество достигло небывалых размеров. Нельзя за всем уследить, а у него и своих неразрешимых проблем хватает. Как только он стал работать в банке, то сразу же открыл счет на компанию «Патриотическая Память», чтобы вносить туда поступающие средства…
Шестьдесят восемь тысяч двести двадцать франков. Вот это результат!
Тридцать четыре тысячи каждому.
У Альбера никогда еще не было столько денег, однако если сопоставить прибыль и риски… Ему грозило тридцать лет тюрьмы за присвоение суммы, равной зарплате рабочего за чуть меньше чем пять лет. Это было попросту смехотворно. Было 15 июня. Большая кампания по продаже памятников павшим заканчивалась через месяц, и ничего. Или почти ничего.
– Как это – ничего? – написал Эдуар.
В тот день, несмотря на жару, он надел африканскую маску, очень высокую – она закрывала все его лицо. Над головой красовались два рога, закрученные, как у барана, а от глаз пунктиром спускались по щекам две синие, почти фосфоресцирующие линии, словно веселые слезы, доходившие до разноцветной бороды, расцветавшей книзу веером. Все было раскрашено охрой, желтым, ярко-красным; там, где головной убор соприкасался со лбом, имелись даже дугообразные извилины темно-зеленого цвета, словно маленькие змейки, так похожие на настоящих, что можно было подумать, будто они медленно скользят, не прекращая движения, вокруг головы Эдуара, словно кусая себя за хвост. Живая, веселая, разноцветная маска резко контрастировала с настроением Альбера, который склонялся к черному и белому, чаще к черному.
– А вот так – ничего! – выкрикнул он, протягивая счета товарищу.
– Подожди! – ответил Эдуар как всегда.
Луиза лишь слегка опустила голову. Она осторожно разминала бумажную массу, готовя материал для следующих масок. Девочка задумчиво смотрела в эмалированный таз, не обращая внимания на возгласы мужчин; чего она только не наслушалась от этих двоих…
Подсчеты Альбера были точны: семнадцать крестов, двадцать четыре факела, четырнадцать бюстов – все эти вещи не приносили никакой прибыли; что касается памятников, то заказов всего лишь девять! Но это еще полбеды! За два из них мэрии внесли лишь четверть задатка вместо половины и добивались отсрочки на остаток платежа. Было напечатано три тысячи бланков квитанций, чтобы подтверждать получение заказов, а выписано шестьдесят…
Эдуар отказывался покидать страну, пока они не подберутся к миллиону; пока что у них на руках была лишь десятая часть.
И с каждым днем приближался тот момент, когда вскроется их обман. Возможно, полиция уже начала расследование. При мысли о том, что пора отправляться за корреспонденцией в центральное почтовое отделение на улице Лувра, у Альбера по позвоночнику пробегали ледяные мурашки. Сто раз, стоя перед открытым почтовым ящиком, он едва не обмочил штаны, заметив, что кто-то идет в его сторону.
– Так или иначе, – бросил он Эдуару, – когда тебя что-то не устраивает, ты этому не веришь!
Он бросил счетную книгу на пол и натянул пальто. Луиза продолжала месить бумажную массу, Эдуар склонил голову. Альбер часто приходил в ярость и, не в силах выразить душившие его чувства, уходил из квартиры и возвращался лишь поздно ночью.
За последние месяцы ему выпало множество переживаний. В банке его все считали больным. Этому не удивлялись: война оставила отпечаток на всех бывших фронтовиках, но этого Альбера, по-видимому, затронула сильнее остальных – постоянная нервозность, параноидальные рефлексы… Однако, поскольку он был приятным сослуживцем, каждый норовил дать ему совет: разотрите ступни, ешьте говядину, вы пробовали пить липовый отвар? Сам же он ограничивался тем, что смотрел на себя в зеркало по утрам, когда брился, приходилось признать, что он стал похож на покойника.