Добро пожаловать в мир, Малышка!
Шрифт:
— Послушай, Дена, ты на меня, конечно, злишься, но я скажу, почему я за тебя волнуюсь и достаю постоянно. Вот поэтому. Я считаю, ты до сих пор меня обманываешь по поводу того, где и с кем проводишь выходные. Ты слишком много времени проводишь одна, а для человека это вредно. И я это взяла не из журнала «Хорошая домохозяйка».
— Сьюки, ты знала о моей матери, так почему же ты так настойчиво убеждаешь меня, что в давние времена все было так расчудесно и распрекрасно?
Сьюки вскинула руки:
— Ой, да не спрашивай почему. Я всегда чувствовала себя такой виноватой из-за этого. Наверное, думала, что могла тебе как-то помочь, да не помогла. Это же ты ходишь к психотерапевту, вот и спроси у него. Я бы сама
— Ей.
— Ну, ей. Или просто убей меня. Испорченная я, что еще сказать. Я просто слабая, испорченная девица, правильно мама говорит. Но я правда изо всех сил старалась сделать как можно лучше… Хоть и не очень-то получалось, но я старалась. Дена, ты даже представить не можешь, как мне было тяжело все эти годы, и если ты не захочешь больше со мной разговаривать, я пойму. Я убью себя, и дети мои станут сиротами, но я пойму. Дай сигарету.
— Ты не куришь.
— Вот как раз и начну. Есть с чего, я только что потеряла лучшую подругу.
— Сьюки, брось, никого ты не потеряла.
— Нет?
— Нет, конечно.
— Слава небесам…
— В конце концов, я тебе тоже врала.
— Точно! — Сьюки повернулась к Дене: — Почему это ты мне врала?
Дена потянулась к стакану с колой:
— Дай глотнуть. — Отпив, она сказала: — Потому что мне было стыдно.
— Стыдно? Почему? Это же не твоя вина. К тому же, Дена, тут нечего стыдиться.
— Я уже не стыжусь.
Сьюки взяла ее за руку:
— Ты считаешь, мы не должны об этом говорить? Наверное, для тебя это ужасно.
— Тут не о чем говорить. Я об этом даже больше не думаю. Это было очень давно.
— А ты так и не узнала, что случилось?
— Нет. Слушай, Сьюки… об этом знают всего несколько человек. И я бы хотела, чтобы так оно и было впредь. Не желаю, чтобы это обсуждалось на публике. Не то чтобы я до сих пор переживала, а просто не желаю разговаривать об этом с незнакомыми, понимаешь?
— Конечно, — сказала Сьюки. — Прежде всего, это только твое дело, ничье больше. Второе «прежде всего», ты не хочешь, чтобы люди тебе сочувствовали, жалели тебя. Я прекрасно это понимаю, и что до меня, то все забыто. Ты же поняла, что ты мне можешь свою жизнь доверить.
Через час, когда они приехали в аэропорт, Сьюки обняла ее на прощанье. Дена чуть помедлила перед уходом и, хотя ей трудно было выражать свои чувства, сказала:
— Сьюки, ты настоящий друг.
— А я тебе что талдычу столько лет, балда!
Нью-Йорк
1978
Джулиан Амзли, президент телекомпании Дены, как и Айра Уоллес, родился и вырос в бедной восточной части Манхэттена, в семье иммигрантов первого поколения. Оба они, и Уоллес, и Амзли, были амбициозны, энергичны и настроены так или иначе вырваться из этих грязных улочек. Только методы у них разные были. Уоллес хотел денег и власти ради самих денег и власти, ему было плевать, что про него подумают. Амзли хотел денег и власти ради другого — быть принятым в общество, уйти как можно дальше от грязных греческих забегаловок, где его отец мыл посуду. К восемнадцати годам он сменил имя с Джулио Андрополус на Джулиан Амзли, работал и откладывал деньги, чтобы хватало на уроки риторики. Он женился на дочери вице-президента телекомпании, начал здесь работать и, пользуясь связями и именем тестя, быстро продвигался по служебной лестнице, пока в конце концов не занял место старика.
По вечерам он «проходил» так называемых людей высшего общества, словно курс в колледже. Изучал, как они одеваются, где покупают вещи, как называют своих детей, в какие школы их отправляют. Он выяснял, где они живут, как живут и что любят. Он учил французский, брал уроки
И в мизинце его чернокожего слуги было больше истинного класса, чем во всем теле Амзли, и он это знал и был этим озадачен. Однажды ночью Джулиан сидел за маленьким белым столом посреди огромной, холодной кухни, в окружении лучшей хромированной мебели, какую только можно купить. Он сидел в одиночестве в три часа утра, потягивал молоко из стакана, смотрел на стену и думал, что же делать дальше, чтобы заполнить эту бездонную, зияющую дыру в брюхе. Он был одет в черную шелковую пижаму за восемьсот долларов, кашемировый халат за полторы тысячи, тапочки из мягкой кожи, у него была стрижка за двести долларов, но под всем этим он до сих пор чувствовал себя голодным мальчишкой с Третьей авеню, который бежит за проезжающей мимо телегой, чтобы схватить с нее яблоко. И в последнее время этим сочным яблоком, которое он пытался ухватить, была Дена Нордстром.
Ведущая телеигры, с которой он спал два года, огрела его по голове здоровенной пепельницей из оникса — за то, что отказался на ней жениться. И тут же уехала обратно в Техас и вышла замуж за своего верного ухажера, владельца агентства по торговле «кадиллаками». Амзли искал красавицу, которая займет ее место, и Дена Нордстром пришлась как нельзя более кстати. Такие ему как раз нравились. У нее был класс, и заарканить ее было трудно.
Первым делом Дена получила то, что он всегда посылал и что всегда срабатывало, — брильянты и тут же отослала их обратно. Раз за разом она отклоняла его приглашения, но однажды он сказал нечто такое, что заставило ее передумать.
— Будешь рядом со мной — это добавит тебе статуса, пробивной силы. Я могу познакомить тебя со всеми влиятельными людьми. Воспринимай это как бизнес, ничего более.
Дена заинтересовалась. Это не любовь. Но все оказалось не так-то просто: Амзли был гораздо старше, но не безобиден. Он еще хотел доказать, что он греческий мужчина в полном расцвете сил, и сопротивление ему отнимало у нее много сил.
Однако, встречаясь с ним, вращаясь в его кругах, Дена чувствовала себя так, будто поднимается все выше. Давление росло. Его друзья ошибались, считая, что если она посещает их вечеринки, то, значит, она одна из них. Она не из них. Она — деловая женщина. Социальная жизнь для нее — это работа. И если на следующий день жены богачей ходили по магазинам или по косметологам, допоздна нежились в постели, то Дена с утра трудилась в студии… И довела себя до истощения. Опять.