Добро пожаловать в обезьянник
Шрифт:
– Да ведь с колокольным звоном всякий сможет думать, – возразил Джордж.
– Ну… можно сигнал погромче сделать. Мне кажется, из меня бы вышел хороший Генеральный уравнитель.
– Не хуже других, уж точно, – сказал Джордж.
– Кому, как не мне, знать, что такое норма!
– Ну да.
В голове Джорджа забрезжила мысль об их анормальном сыне Гаррисоне, который теперь сидел в тюрьме, но салют из двадцати одной салютной установки быстро ее прогнал.
– Ух, ну и грохот был, наверное! – воскликнула Хейзел.
Грохот
– Что-то у тебя очень усталый вид, – сказала Хейзел. – Может, приляжешь на диван? Пусть мешок полежит немного, а ты отдохни. – Она имела в виду сорокасемифунтовый мешок с дробью, который с помощью большого замка крепился на шее Джорджа. – Я не возражаю, если мы с тобой чуточку побудем неравны.
Джордж взвесил уравнивающий мешок на ладонях.
– Да ладно, – сказал он, – я его и не замечаю вовсе. Он давно стал частью меня.
– Ты последнее время ужасно усталый… как выжатый лимон, – заметила Хейзел. – Вот бы проделать в мешке маленькую дырочку и вынуть несколько дробинок. Самую малость.
– Два года тюремного заключения и две тысячи долларов штрафа за каждую извлеченную дробинку, – напомнил ей Джордж. – По-моему, игра не стоит свеч.
– Ну, мы бы незаметно их вытаскивали, пока ты дома… ты ведь ни с кем тут не соперничаешь, просто отдыхаешь, и все.
– Если я попробую что-нибудь такое провернуть, остальные люди тоже начнут пытаться – и скоро все человечество вернется к прежним смутным временам, когда каждый соперничал с другим. Разве это хорошо?
– Ужасно, – ответила Хейзел.
– Вот видишь, – сказал Джордж. – Когда люди начинают обманывать законы, что происходит с обществом?
Если бы Хейзел не сумела ответить на вопрос, Джордж бы ей не помог: в голове у него завыла сирена.
– Наверное, оно бы развалилось на части, – сказала Хейзел.
– Что? – непонимающе переспросил Джордж.
– Ну, общество, – неуверенно протянула его жена. – Разве мы не об этом говорили?
– Не помню.
Телевизионная программа вдруг прервалась на срочный выпуск новостей. Невозможно было сразу понять, что хочет сказать ведущий, поскольку все ведущие на телевидении страдали серьезными дефектами речи. С полминуты он пытался выговорить «Дамы и господа», но наконец отчаялся и протянул листок балеринам.
– Ничего страшного, – сказала Хейзел о ведущем. – Он хотя бы попробовал, а это уже много значит – пытаться превозмочь свои силы. Я считаю, его должны повысить.
– Леди и джентльмены! – прочитала балерина. Видимо, она была необычайно красива, потому что ее лицо скрывала отвратительная маска. А по большим уравнивающим мешкам – такие надевали только на двухсотфунтовых здоровяков – было ясно, что она сильнее и грациознее остальных танцовщиц.
Ей тут же пришлось извиниться за голос – ему могли позавидовать
– Простите… – выдавила она и продолжила читать каркающим хрипом: – Несколько часов назад из тюрьмы сбежал четырнадцатилетний преступник, Гаррисон Бержерон, который строил заговор по свержению существующего правительства. Он не носит уравнивающих приспособлений, чрезвычайно умен, силен и крайне опасен.
На экране появилась фотография Гаррисона из полицейского участка – сначала ее показали вверх ногами, потом перевернули набок, потом наконец выровняли. На фотографии Гаррисон был запечатлен в полный рост рядом с масштабной линейкой. Ростом он был ровно семь футов.
Вся остальная внешность Гаррисона была сплошной свинец и маскарад. Никто еще не носил столько уравнивающих мешков и масок, сколько Гаррисон, никто не вырастал из них быстрее, чем сотрудники из Генерального уравнивающего бюро успевали придумать новые. Вместо крошечного ушного радио он носил огромные наушники, а на глазах у него были очки с толстыми волнистыми линзами: они предназначались не только для того, чтобы испортить Гаррисону зрение, но и чтобы вызвать неутихающие головные боли.
Все его тело обвесили железом и свинцом. Обычно уравнивающие приспособления выглядели симметрично, по-военному строго и аккуратно, но Гаррисон смахивал на ходячую свалку. В гонке жизни он вынужден был носить на себе триста фунтов лишнего веса.
Чтобы никто не догадался, как он привлекателен, уравнители надели ему на нос красный клоунский шарик, сбрили брови, а на ровные белые зубы в случайном порядке нацепили черные колпачки.
– Если вы встретите этого юношу, – сказала балерина, – не пытайтесь – повторяю, не пытайтесь – его вразумить!
Раздался скрип и лязг сорванной с петель двери.
В телевизоре испуганно закричали. Фотография Гаррисона Бержерона на экране запрыгала, словно танцуя под музыку землетрясения.
Джордж Бержерон правильно установил причину этого катаклизма: его собственный дом не раз сотрясала та же сокрушительная мелодия.
– О Боже… – выдавил он, – да ведь это, верно, Гаррисон!
Радостную мысль немедленно выдуло из головы оглушительным грохотом автомобильной катастрофы.
Наконец Джордж открыл глаза: фотография Гаррисона исчезла с экрана. Зато в нем появился живой, самый настоящий Гаррисон.
Огромный, лязгающий, в клоунском наряде, его родной сын стоял посреди студии, все еще сжимая ручку сорванной с петель двери. Балерины, технические специалисты и ведущие съежились у его ног, готовясь к смерти.
– Я император! – взревел Гаррисон. – Слышали? Я император! Вы все должны мне подчиняться! – Он топнул ногой, и стены студии содрогнулись. – Даже сейчас, пока я стою здесь покалеченный, хромой и жалкий, я – самый могущественный властелин из когда-либо живших на Земле! А теперь следите за моим преображением!