Добрые феечки Нью-Йорка

— Самое важное дело в моей жизни, — говорила Керри, — составление цветочного алфавита. Это непросто: некоторые цветы встречаются очень редко, а некоторые вообще никому неизвестны, особенно в Нью-Йорке. Но когда я составлю этот алфавит целиком, произойдет много-много хорошего… Прежде всего, это будет очень красиво. Кроме того, не исключено, что он поможет от того странного недуга, который меня точит, потому что древний кельтский алфавит цветов должен обладать огромной силой. А еще он станет мощнейшим оружием против Кэла, который, не сдержав своего обещания обучить меня всем гитарным соло «Нью-Йорк Доллз» [1] ,

Медсестра улыбнулась Керри, ловко вставила ей в рот градусник и занялась подготовкой к операции.

Динни, ожиревший человеконенавистник, был худшим скрипачом Нью-Йорка, но, тем не менее, отважно упражнялся в игре, когда в окно его комнаты на четвертом этаже ввалились две очень милых феечки, которых немедленно стошнило на ковер.

— Простите, — сказала одна.

— Ничего страшного, — сказала другая. — Наверняка для людей фейская рвота пахнет чудесно.

Однако к этому моменту Динни уже вылетел на лестницу и отмахал два этажа вниз, продолжая набирать скорость.

— В мое окно только что влетели две феи, и их стошнило на ковер! — вопил он, выбегая на 4-ю улицу. Он не сразу понял, как звучат его слова со стороны, но тут мусорщики, сгибавшиеся под тяжестью мешков у мусорной машины, встали и засмеялись над ним.

— Как-как ты сказал?

— Там… наверху... — выдохнул Динни. — Две феи… в килтах… со скрипками… у них еще сабельки… килты такие зелененькие…

Мусорщики уставились на него. Динни замолчал на полуслове.

— Эй! — крикнул бригадир. — Оставьте этого малахольного педика и валите работать! Давайте, живо!

— Нет, честно, — возмутился Динни, но слушателей уже не было. Он бросил безнадежный взгляд им вслед.

Не поверили, подумал он. Не мудрено. Я и сам не верю.

На углу четыре пуэрториканца пинали теннисный мяч. Они посмотрели на Динни с жалостью. Поняв, что его унизили при свидетелях, он живо пришел в себя и шмыгнул обратно в подъезд старого театра, который располагался на первом этаже его дома. Комната Динни была на самом верху, до нее четыре пролета, но он застыл перед лестницей в нерешительности.

— Я ценю свой покой, — проворчал он. — И душевное равновесие.

Он решил сходить за пивом в продуктовый напротив.

— Но если, вернувшись, я обнаружу у себя в комнате двух фей, я за себя не ручаюсь.

А тем временем еще пять фей и эльфов, в сильном смятении, вызванном воздействием пива, виски и колдовских грибов, в диком страхе и пьяном чаду бежали от хаоса Парк-авеню в относительный покой Центрального парка.

— Это какой же район Корнуолла? — выл Падриг, чудом уворачиваясь от колес тележки, которую толкал перед собой продавец жаренных в меду орехов.

— Да Богиня его знает, — откликнулся Браннок и поспешил на выручку Тюльпанке, которая запуталась в поводьях лошади, катавшей посетителей.

— Кажется, у меня все еще глюки, — простонал Падриг при виде толпы бегунов, которая неминуемо поглотила бы его, если б Мейв не увлекла вовремя всю компанию в ближайшую рощицу.

Все в изнеможении растянулись на спокойном клочке земли.

— Здесь нам ничего не угрожает?

Вокруг по-прежнему стоял шум, но людей, по счастью, видно не было. Для большинства людей феи невидимы, но такая куча спешащих ног представляет известную опасность.

— Думаю, нет, — сказал Браннок — он был старше всех кем-то вроде вожака. — Но я начинаю подозревать, что мы уже не в Корнуолле.

Тут к ним присоединилась белочка.

— Добрый день, — сказал Браннок вежливо, несмотря на жуткое похмелье.

— Кто вы такие, черт возьми? — спросила белка.

— Мы — феи, — ответил Браннок, и белка так и покатилась со смеху, потому что нью-йоркские белки — существа циничные и в фей не верят.

А тем временем все на той же 4-й улице Динни хорошенько хлебнул мексиканского пива, поскреб пухлый подбородок и уверенной походкой направился домой, полностью убедив себя, что ему все только привиделось.

На его кровати мирно спали две феи. Динни помрачнел. На психиатра у него точно денег не было.

А в доме через дорогу, в мягкой постели из старых подушек, просыпалась Керри. Мало того, что Керри сама была чудо как хороша, она и любой старый лоскут легко превращала в прелестную подушечку, красивую шляпку или нарядную жилетку.

Она была талантливым художником и выдающимся скульптором, прекрасно пела и писала, виртуозно воровала в магазинах, а, кроме того, всерьез занималась коллекционированием цветов. Еще она самозабвенно играла на гитаре, хотя звук при этом был ужасный.

Ее любили практически все, и все же в это утро она была несчастна. Причин тому было несколько. Во-первых, в новостях по телевизору сообщали об ужасном наводнении в Бангладеш, причем показали тела погибших, отчего она страшно расстроилась. Во-вторых, она страдала хроническим недугом. В-третьих, ее удручало то, что она плохо играла на гитаре. День-деньской разучивала она соло из «Пиратской любви» Джонни Тандерса [2] , но у нее ничего не получалось.

В-четвертых — и на нынешний момент это заслоняло все остальное, — она никак не могла решить, что лучше смотрится в ее волосах: гвоздики или розы. Прическа Керри примерно восходила к картине Боттичелли, а в этом случае все решает выбор цветов.

Она мрачно сидела перед зеркалом, примеряя то один, то другой цветок, горько размышляя о том, что незачем было красить волосы в роскошный серебристо-голубой цвет, если все равно приходится так страдать.

Работа над составлением алфавита продвигалась: на данный момент у Керри было пятнадцать цветов из двадцати семи.

В доме через дорогу просыпались феи.

— Где же наши друзья? — пробормотала Хизер, отбрасывая золотистые волосы с прекрасных глаз.

Динни злобно уставился на нее.