Дочь атамана
Шрифт:
— Я вам испортила все? Простите, милый Михаил Алексеевич. А вы его в сугроб швырнули… Поди, мстить теперь будет?
— Вы думаете, я боюсь чего-то? — спросил он с усмешкой. — Пустое все, Саша Александровна, неважное. Расскажите лучше, что вы от деда своего узнали.
И у Саши мигом слезы выступили, а казалось — все выплакала, успокоилась.
Но от его сочувствующего, доброго взгляда стало вновь жалко себя, горемычную, и она, не ведая, что творит, подалась вперед, сжала в кулак мохнатую его телогрейку, уткнулась носом в отдающий зверем мех и разревелась.
Не сразу удалось облечь мысли в слова, только плавилась от духоты
— Всем, всем принесла несчастья! И маме, и отцу, и лекарю, и канцлеру! Лучше бы мне вовсе…
— Тшш, — он закрыл ее мокрый от слез рот шершавой ладонью, — не продолжайте. Грешно так думать.
Серебрились его обычно голубые глаза, показавшиеся ей поначалу бесцветными. А теперь — бескрайние, бесконечные, словно озера в густом лесу. Саша и сама не поняла, как убрала широкую ладонь со своих губ, подалась ближе, уступая мимолетной прихоти — поймать его дыхание. Ей думалось, тоже будет полынный запах, но оказалось — что-то сладостно-молочное, будто не вдовец перед ней сидел, а невинная дева. Она коснулась кончиками пальцев щеки Михаила Алексеевича, поддаваясь жадному своему любопытству, провела бороздку по коже к его русой старомодной бородке, столь аккуратной, что даже первый император не повелел бы сбривать, поежилась от ее колкости. И вдруг осознала, как окаменели его руки на ее плечах, стали тяжелыми, неподъемными. В лице Михаила Алексеевича проступили отчаяние и тоска, будто ее прикосновения причиняли ему невыносимую боль.
И Саша вспыхнула от стыда — да мыслимо ли, он ведь только жену потерял, а она… А что она? С чего вдруг утратила всякий рассудок?
Вскочила на ноги так порывисто, что взметнулись полы овчины, загасив свечу. В упавшей вдруг темноте Саша бросилась вон из флигеля, норовя споткнуться, но повезло хоть теперь, обошлось. Вырвалась на улицу, открытым ртом поймала холод, пребольно шлепнула себя по щеке — ой, дура девка! И, усмирив безумный свой нрав, плавно и крадучись вошла в дом. Не выдержала, оглянулась через плечо на пороге.
И показалось — будто сама ночь настороженно смотрит на нее в ответ.
И померещилось — эта ночь испугана.
Глава 18
С утра Гранин едва успел разлепить глаза и ополоснуть лицо холодной водой, как в дверь флигеля загрохотали.
Так не могла грохотать Груня, да и Саша Александровна навряд ли за ночь отрастила пудовые кулаки. Неужто черт пришел мстить, равнодушно подумал Гранин и тут же нахмурился: ах, как некстати вчера кое-кого обуяло любопытство! Он ведь и слова не успел сказать выскочившему из темноты чудищу, только впился ногтями в ладони, отрезвляя себя от нахлынувшей дурноты. Вот, значит, кому отдал его Драго Ружа!
Безжалостность произошедшего предстала перед Граниным в полный рост, и он с ужасом увидел свое будущее.
Однако и вполовину не испугался так, как испугался, когда нечисть бросилась на Сашу Александровну. Гранин напрочь потерял голову — не помня себя, отшвырнул чудище прочь, силы будто удвоились. И в то мгновение ему было совершенно плевать, что с ним станет после.
Да и сейчас не особо тревожило.
Он столкнулся с чертом лицом к лицу и выяснил, что того можно макнуть в сугроб.
Поэтому неожиданный грохот мало его
На пороге стоял Василий Никифорович, старый атаман.
— Ну-с, — произнес он грозно, — стало быть, новый управляющий? И откуда ты такой взялся?
Гранин отступил, молча приглашая его войти.
Опостылевшая ложь вспенилась, как перебродившая брага, и грозила вот-вот выбить крышку бочки. И стало понятно: он не может, не хочет врать этому человеку, который бок о бок прошел с первым императором несколько войн, а потом запросто врывался на его обеды.
Гранин увидел полустертые шрамы, пересекавшие дубленую кожу, глубокие морщины, густую седину и подумал о том, что Василий Никифорович родился лишь на десяток лет раньше, чем он сам.
Господи помилуй, он мог бы быть Саше Александровне дедушкой!
— Я расскажу, — произнес Гранин коротко, сглотнув горечь своей невообразимой древности. — Поставить самовар?
— Я попросил Груню принести нам завтрак, — отмахнулся Василий Никифорович, по-хозяйски прошел в конторку и развалился в кресле, сбросив теплый кафтан на пол.
Гранин отчего-то оробел, ощутив себя незваным гостем в этом флигеле, и не осмелился сесть за стол, а пристроился на приземистый стул с изогнутыми ножками в углу.
— Александр Васильевич взял меня на службу по рекомендации княжны Лопуховой, — сообщил он, — но бумажка сия липовая. На деле я тот лекарь, что принял Сашу Александровну на свет божий.
Замечательно, но Василий Никифорович совершенно не удивился. Только удовлетворенно ухмыльнулся в усы.
— Соври ты мне — и я велел бы привязать тебя к дереву в лесу да и оставить околевать, — добродушно пророкотал он. — Я помню тебя, лекарь. Двадцать два года прошло, но я помню. Сашка был совершенно не в себе, но я-то оставался в здравом уме. Признаться, вчера я здорово удивился, когда разглядел твою физиономию за столом прямо напротив меня. И ведь ты даже моложе стал, старый хрен. Тут за версту воняет валашской волшбой. Итак, как там поживает Карлуша?
Гранин, выслушавший эту тираду с глупо распахнутым ртом, не сразу понял: Карлуша — это же великий канцлер.
Василий Никифорович расхохотался, глядя на него.
— Варежку захлопни, — посоветовал он весело. — Я давно знаком с мерзким прохиндеем и всякое повидал. Однажды этот валах превратил человека в кошку. Знаешь, что самое смешное? Я лично подарил когда-то Драго Ружа канцлеру. Это была смешная шутка, в моем вкусе. Бросить с воеводской руки военный трофей, чтобы доказать бесполезность канцелярской крысы, пороха не нюхавшей. А вон как вышло. Лучше было сразу утопить колдунишку, но кто тогда знал, на что мальчишка способен.
Скрипнула дверь, мягко топоча войлоком по половичкам, пришла Груня с берестяным туеском в руках. Достала корзинку с пирожками, крынку с парным молоком, улыбнулась, сбегала за печку и вернулась с тарелками и кружками.
— Прячетесь тут? — спросила она, накрывая на рабочем столе и ловко сдвигая расходные книги. — И то верно. Когда Саша Александровна не в духе, лучше держаться подальше. Ух, аж дом трясется!
— Что так огорчило Александру Александровну? — немедленно расстроился Гранин, чье лицо будто снова запылало от ее легких касаний. Сквозь накатившее марево он в который раз подивился простоте нравов, царившей у Лядовых. Дворня рассуждает о барышне, как о расшалившемся ребенке, а старый атаман только усмехается в густые усы.