Дочь атамана
Шрифт:
— Мне и без замужества хорошо, — немедленно возразила она, мигом почуяв, куда ветер дует. Не впервые дед заводил подобные разговоры.
— А мне плохо, — веско проговорил он. — Как подумаю, что сгинет род Лядовых без наследников, аж сердце останавливается!
— Ну хватит, — взмолилась Саша, невольно чувствуя себя виноватой, — подите уговорите папу! Пусть он женится наконец.
— Сашка — это одно, а ты — другое, — громыхнул дед, — ты мне хвостом не юли! Учти, что мне плевать, за кого ты выскочишь, — хоть за управляющего, хоть за лешего!
— За какого еще управляющего? — и у Саши тут же полыхнули щеки, а в ушах зазвенело.
— Ни за какого, — дед немедля пошел на попятную, — тю на него! Тряпка! Помыслить, говорит, о таком не мог!
— Да что вы говорите, — голос у нее истончился, взлетел к верхушкам деревьев и, кажется, спугнул ворону.
— Саша, почему бы тебе не вернуться в столицу? Балы, приемы, прочая чушь. Потерпи немного, подбери себе кого-нибудь по душе, а потом торчи в этой глуши хоть до скончания века.
— И шагу из имения не сделаю, — поклялась она запальчиво и едва не заплакала.
— Тогда я тебя выдам замуж силой!
— Сбегу с цыганами, как пить дать сбегу!
— Саша!
Вместо ответа она развернула Красавицу и умчалась прочь.
Так что прощание у них вышло полным сердитых взглядов и отрывистых фраз. Но все же, прежде чем сесть на коня, дед коротко и сильно обнял Сашу, а потом махнул на нее рукой, да и был таков.
Теперь наступила очередь ее отца отбиваться от матримониальных надежд старого атамана.
Костюм для верховой езды был готов, и Изабелла Наумовна едва не танцевала вокруг Саши, балуя ее и щедро рассыпая незаслуженные похвалы.
Это немного пугало, но уточнять, чем такое заслужено, не хотелось. Саша была тщеславна, и от сладкой лести ее истерзанное равнодушием Михаила Алексеевича сердечко пело.
Однако черный бархат с серебристой оторочкой старил ее, а в сочетании со смоляными волосами делал похожей на печальную вдову.
Глядя на себя в зеркало, Саша спрашивала себя: может, если бы она была строгой, скорбной, Михаил Алексеевич почувствовал бы родственную душу? Отчего же он даже помыслить о ней не мог? И насколько неуместными были предложения или расспросы деда? Старый вояка умеет быть грубым, как медведь. Не мог же он прямо сказать Михаилу Алексеевичу — «женись на моей внучке, и я тебя озолочу»? А тому пришлось искать приличные отговорки, чтобы избежать подобной участи?
Ах, она умрет от стыда, если будет об этом думать.
Она, может, тоже помыслить не могла! Просто пожалела горемычного, проклятого вдовца.
А ее предложили, как кобылу, у которой началась охота, а этот… этот… бездушный истукан отказался! Впору запереться от всего мира и посыпать себя пеплом с ног до головы.
В сторону Михаила Алексеевича Саша даже смотреть боялась, пряталась от него, как ребенок. Будто мало ей было произошедшего во флигеле, когда она коснулась его лица, а он окаменел под ее пальцами.
Словом, Саша была настолько несчастна, сердита и опозорена,
Она вспоминала запах костров на степных стоянках, колкую траву под ступнями, подгоревшую кашу, солдатские байки, звон оружия, вспоминала, как пугали ее, маленькую, огромные лошади, как она старательно притворялась, будто ей весело, — и обещала себе притворяться не хуже и впредь.
Для визита Саша выбрала представительную Милость, а Михаил Алексеевич взгромоздился на старенькую Кару.
Пришлось даже использовать дамское седло, чего Саша терпеть не могла, но ведь они шили этот костюм нарочного для сегодняшнего дня, и все должно казаться достоверным, и не время было для капризов.
По пути Саша старательно вспоминала наставления Михаила Алексеевича: итак, она посланница великого канцлера, и следует вести себя небрежно, высокомерно.
Вероятнее всего, их поднимут на смех и выставят вон, но что с того. Все равно хуже стать уже не может.
Кара не проявляла никаких признаков беспокойства — видимо, черт пока оставил Михаила Алексеевича.
Но однажды он вернется, и как спокойно спать, думая об этом?
Хоть стели себе в бане и сторожи там, чтобы ничего дурного не случилось.
До поместья Плахова было добираться с час, солнце светило так ярко, что снег переливался и сверкал бриллиантовыми искорками. На холме Михаил Алексеевич остановился, глядя на золоченые купола домашней церквушки внизу, огромную усадьбу, похожую скорее на дворец, хозяйственные постройки и изогнутую змейку оледеневшей реки, к которой прижимались крестьянские селения.
— Вот, возьмите, покажете Плахову, если потребуется, — и Михаил Алексеевич протянул ей нечто, завернутое в белый шелк.
— И что это?
— Печать канцлера.
Саша разглядела сусальный блеск из-под тряпицы:
— Откуда?
— Местный кузнец сделал… Цыганское золото, не думаю, что граф будет пробовать его на зуб.
Он усмехнулся, но лицо оставалось сумрачным, ожесточенным.
Саше стало не по себе: она так и не узнала, какая судьба связала его с канцлером и что же такого произошло в жизни ее управляющего, отчего он оказался в этаком незавидном положении. Это было прошлое, в которое ее не пускали, но вовсе не обида сковала сейчас Сашу.
Она ясно поняла: Михаил Алексеевич ненавидел канцлера остро и сильно. Человеку со столь мягким и добрым характером тяжело давалась эта ненависть, и, возможно — возможно! — его равнодушие было вызвано вовсе не тем, что Саша была недостаточна хороша для него. Возможно, ему просто мешал по-настоящему разглядеть ее тот мрак, который царил в его душе.
Эта неожиданная проницательность была несвойственна Саше, но прежде ей не хотелось так страстно понять другого человека, прежде она никогда так жадно не ловила случайные обмолвки и самые мимолетные чувства, отражающиеся на чужом лице.