Дочь атамана
Шрифт:
Стоило только посмотреть на него, как следует посмотреть, как она непременно догадалась бы.
Вот отчего безнадежная скорбь.
Вот откуда покорность судьбе.
Готовность уйти, на мороз, куда глаза глядят — лишь бы не тревожить Сашин покой.
Он многое отдал, чтобы она появилась на свет, и был готов отдать еще больше, чтобы не накликать на нее новой беды.
— Лекарь мой, ясный мой, Ми-шень-ка.
Слова потонули в поцелуях, коими она осыпала его лицо — беспорядочно, куда придется, лишь бы отогреть, растормошить, убедить, что все
Все беды Саша отгонит.
Не из-за долга, который больше не довлел над нею.
А от безрассудного своего молодого желания поделиться — добровольно и беззаветно — всем, что есть у нее.
И он ожил под ее поцелуями, крупная дрожь пронеслась по всему его телу, и Саша охнула, всхлипнула, засмеялась — все сразу, — когда ощутила его руки на своих плечах, его губы на своих губах.
Опалило огнем, полыхнуло так, что звезды заискрили в тесной и темной бане, сладостным и тягучим был этот поцелуй, полынно-горьким и медово-мягким. Все смешалось, все умерло и родилось заново, подогнулись колени, закружилась голова. И Саша отчаянно держалась за Мишу-Мишеньку, с которого слетела вся шелуха, и был он чист и новорожден в этот миг перед нею.
И она тоже целовала его — как умела, жарко и топко, и хотела исцеловать его до беспамятства, но тут мерзко и бесцеремонно закукарекал ранний какой-то петух, и они отпрянули друг от друга, будто их водой окатило.
— Саша Александровна… — бессильно выдохнул он, пошатнувшись и потянувшись к ней, будто тяжко ему, бедному, было в одиночку.
Она переливчато засмеялась — тоже новым, не девичьим, женским грудным смехом, в котором были и мягкость, и радость, и обещание.
— После, все после, — шепнула Саша быстро, — скоро люди проснутся!
И унеслась вихрем к себе, чтобы едва успеть скинуть одежку, закинуть мокрые от снега валенки под кровать и нырнуть под пуховое одеяло, прикрыть глаза и выровнять дыхание. И сразу — скрипнула дверь, затопотала Марфа Марьяновна, положила руку ей на лоб.
— Горит девка, — сказала она озабоченно.
Ох горит, кормилица!
Ох пылает, милая!
Глава 22
Гранин и сам не понимал, в каком отравленном мареве пребывал после того, как чуть не умер в Грозовой башне, а Драго Ружа вдохнул в его тело новую молодость.
Но вдруг спала вся хмарь, и этим утром мир казался прозрачным и юным, пушистые от инея ветви деревьев стремились к ясному небу, морозный колкий воздух наполнял грудь легкостью и свежестью.
Все вокруг теперь было удивительным и благостным, и казалось, будто Гранин запросто сможет взлететь, если подпрыгнет повыше.
Чтобы совершенно не потерять голову, он схватился за лопату и принялся расчищать от снега площадку в саду — для горки, которую обещал Саше Александровне.
Размеренный этот труд и правда помог разлохмаченным мыслям сплестись в ровные нити.
Какое счастье, что наконец-то тайна, которую он считал нужным хранить, оказалась раскрыта. Гранин пока не понял, как именно это произошло, но
Избавившись от черта, он испытал невероятное облегчение, заново ощутив радость от простой возможности жить и дышать. Смрад нечистой силы, преследовавший Гранина доселе, растворился. Однако новые вопросы беспокоили его куда сильнее, чем собственное проклятие.
Были ли правдивы прощальные слова черта?
Про клеймо, которое он увидел на Саше Александровне, и про то, что придет некто пострашнее.
Кто?
Когда?
Для чего?
Справятся ли они с новой напастью?
Отчего черт так перепугался?
Отчего Саша Александровна была полностью уверена, что черт подчинится ее приказам? Будто бы она была рангом выше.
Терзали Гранина и иные размышления — волнительные и стыдные.
Насколько дурно он поступил, когда поцеловал ее? Ведь не имел же никакого права поддаваться пагубному помутнению. Но столько чувств на него свалилось сразу, что он по-мальчишески не сумел совладать с ними.
И если он отступит сейчас — то не сочтет ли Саша Александровна его бесчестным трусом?
А если не отступит? Значит ли это, что Гранин, себялюбивый старик, испортит жизнь юной, пылкой барышне?
Он был ужасной партией для нее — Саша Александровна вправе была рассчитывать на супруга, подходящего ей по возрасту и характеру, не обремененного вдовством и взрослыми сыновьями.
И это не считая бедности его и отсутствия титулов. Положим, Лядовы весьма вольно относились к положению в обществе, но то на словах.
Александр Васильевич же и вовсе не намеревался когда-либо выдавать дочь замуж, опасаясь, что она повторит судьбу своей несчастной матери и умрет родами.
Заикнись только Гранин о предложении руки и сердца — ему несдобровать.
Решительно все было против них с Сашей Александровной, и рассудком Гранин прекрасно это понимал.
Но его шальное, вновь молодое сердце пело и не желало слушаться рассудка.
Оно не стыдилось и не сомневалось, оно торжествовало.
К тому времени, когда Гранин вдоволь намахался лопатой и явился к завтраку, усадьба уже проснулась и ходила ходуном.
Марфа Марьяновна и кухарка Анна проверяли продукты, прикидывая, какими праздничными яствами будут угощать крестьян и одаривать колядующих.
Все устали от долгого поста и с нетерпением ждали сочельника.
Саша Александровна и модистка Ани разложили в передней старые шубы, разные отрезы тканей, еще какие-то махры и теперь бурно обсуждали, кто в кого обрядится и какие костюмы они смогут пошить.
— Слава богу, Михаил Алексеевич, — утомленно произнесла Изабелла Наумовна, — вы хоть рассудительный человек. Объясните им, что я не желаю изображать козу!