Дочь атамана
Шрифт:
А он как Белла Наумовна, подумалось вдруг.
Готов исчезнуть, лишь бы не оказаться чрезмерно навязчивым. Готов быть несчастным, даже не попытавшись все изменить.
Где же разница между гордостью и гордыней? И есть ли она?
После завтрака Саша Александровна попросила его пройти в конторку — «обсудить дела усадьбы».
— Так что же? — громко спросила она по дороге. — Вы нашли нам паркового садовника?
— Марья Михайловна прислала несколько рекомендаций.
— Княжна Лопухова? Вы переписываетесь?
— Время от времени, —
— Да бог с ней, с Лопуховой, — Саша Александровна схватила его за руку и подтащила к окну, придирчиво оглядела при солнечном свете. — Вы выглядите изумительно, Михаил Алексеевич! Больше нет пугавшей меня бледности, темных кругов под глазами, губы порозовели.
— Перестаньте, — засмеялся он, — чувствую себя лошадью на базаре. Саша Александровна, как это вы так ловко прогнали черта?
— И сама не знаю, — она мимолетно погладила его по рукаву, отошла с явной неохотой и села за почти пустой стол, где пылился без дела набор для письма. — Что-то нашло, Михаил Алексеевич. Да еще и сон этот…
— Какой сон?
Она рассказала с явным испугом, будто про настоящее что-то.
А напугать Сашу Александровну было непросто.
Сны ее случались провидческими и прежде, и Гранин слушал, мрачнея.
— Выковал себе меч, что разрушит оковы? — повторил он глухо. — Это был Драго Ружа?
— Да ведь я не видела его прежде — мы никогда не встречались. Только, знаете, меня вдруг переполнила такая уверенность, что черт меня обязательно послушает, вели я ему хоть в пляс вокруг бани пуститься. И что это такое, Михаил Алексеевич? Я теперь ведьма?
— Может, и ведьма, — согласился он, опустился на стул напротив, — но как это возможно? Неужели Драго Ружа умеет творить волшбу на расстоянии? Или он здесь вовсе ни при чем, а сон ваш был просто сном?
— И черт был просто чертом, — согласилась она иронично, — выгнать его взашей — что рассчитать кухарку. Я вот все слушаю себя: вроде обычная Саша, как вчера и позавчера, а вроде и что-то новое во мне появилось. Впрочем, сейчас во мне все так перепутано, что я себя плохо понимаю.
— Мне… — помолчав, тихо спросил Гранин, — следует извиниться?
Она вспыхнула, отвернулась, потом быстро замотала головой.
— Не смейте, — прошептала запальчиво. — Придумали тоже!
Он смотрел на завитки коротких волос, возле розового уха, линию шеи, черную толстую косу, стекающую вниз по простой крестьянской рубахе с вышивкой, округлую щеку, тоже розовую, и ощутил накативший жар пополам с острой тревогой.
Где заканчивалась ее благодарность лекарю и начинались иные чувства?
— Как вы узнали, кто я? — спросил Гранин.
— А вас деревенская ведьма раскрыла, — ответила она тут же, — сын травницы, слова заветные знает! А дальше уж я и сама будто прозрела — и сама себе подивилась: ведь один человек, один! И сразу так спокойно на душе стало — ну хоть мой лекарь не скитался по земле один-одинешенек, не голодал и не терпел лишения.
— Нет, не скитался, — отрешенно согласился Гранин. — Простите, что заставил вас волноваться. Но, признаться, я никак не мог ожидать, что вы
— И вы даже пытались меня утешить, подсунув липовое письмо, — припомнила она, снова посмотрела на Гранина и прошептала: — Какое чудо! Я ведь помню эти волосы белыми, как лунь, а это лицо — усыпанным морщинами…
— Я ведь все тот же старик, — проговорил Гранин чуть виновато.
— Да, очевидно, — вздохнула Саша Александровна, — от этого у меня будто в глазах двоится. И в сердце тоже. Лекарь стал для меня кем-то вроде ангела-хранителя, поразил своим чувством долга. Он ведь спас младенца вопреки воле канцлера, понимая, что последует что-то страшное. И принял свое заточение со смиренным достоинством, а когда встретил того самого злополучного младенца, то не позволил себе ни малейшего упрека и не потребовал какой-либо платы. То есть все это были вы, конечно, — Саша Александровна смахнула слезинки с глаз и засмеялась: — Видите? Я все еще сбиваюсь. Вы, добрый лекарь, были не похожи на нас, Лядовых. В моей-то семье ни смирения, ни покорности. Я много раз видела, как дед, а потом и отец судили своих людей за проступки, и они были справедливы, но не было в них милосердия. Милосердие я познала с вами.
— Саша Александровна… — начал было он беспомощно, совершенно растерявшись и огорчившись от этой исповеди. Ему не хотелось примерять на себя роль ни ангела, ни хранителя, поскольку он не ощущал себя ни тем, ни другим.
Грешником себя ощущал этим утром Гранин.
— Подождите, — попросила она, — пока я скажу, раз уж собралась с силами. Михаил Алексеевич, мой молодой управляющий, был иным. В вас уже не было того света, который исходил от лекаря. Но была скорбь, были отчаяние и некая сломленность. О вас больше не хотелось греться, но хотелось вас — отогреть. Однако даже в таком состоянии вы упрямо продолжали заботиться обо мне, а потом и вовсе заявили, что уйдете вместе со своим проклятием прочь!
— И вы меня изваляли в снегу.
— Изваляла. Я же не поп, чтобы умело наставлять на путь истинный заблудшие души!
— Очень уж все запутано, — вздохнул Гранин, не представляя себе, как бы сам на месте Саши Александровны распутался. Положение дел казалось ему тупиковым.
— Запутано, — не стала спорить она и улыбнулась с неожиданной беззаботностью. — Но отчего же так хорошо, Михаил Алексеевич?
— И верно, отчего же так хорошо? — ответная улыбка вспыхнула на его губах будто сама собой.
Стало тихо. Они оба смотрели друг другу в глаза и молчали, наслаждаясь мгновением покоя и согласия.
Застонали половицы в коридоре, скрипнула дверь, Марфа Марьяновна спросила грозно:
— Ну и чего ради, девонька, ты опять расстроила гувернерку? Каждый день у нас потопы да слезы! Сколько валерианы мы на эту нервную барышню перевели, подумать страшно.
Саша Александровна отмерла, моргнула и пояснила с гримаской:
— В город ей надо, совсем Изабелла Наумовна в нашей деревне зачахла. Так ведь нет, вбила себе в голову, что не может меня оставить без присмотра! Может, разозлится как следует да уедет?