Дочь часовых дел мастера
Шрифт:
Элоди заметила, что Тип слегка замялся, прежде чем ответить.
– Друг.
– Ты познакомился с ним в деревне?
– Сахару?
– Нет, спасибо. – Элоди вспомнила про фото, которое она сняла на телефон. Пока Тип заканчивал приготовления к чаю, она достала его, заметила еще один пропущенный звонок от Пиппы и нашла фото наброска. И протянула ему, пока он ставил перед ней чашку.
Его пушистые, словно ватные, брови поползли наверх, и он взял телефон.
– Откуда у тебя это?
Элоди стала объяснять про архив, про коробку,
– Стоило увидеть этот рисунок, как меня будто ущипнули: мне показалось, что я знаю это место, хотя совершенно точно никогда там не была. А потом я сообразила, что это тот самый дом, из сказки. – Она внимательно следила за его лицом. – Это ведь он, да?
– Да, он самый. А еще это дом, в котором мы жили в эвакуации.
У Элоди даже от сердца отлегло. Значит, она не ошиблась. Это действительно дом из ее сказки. И он действительно существует. Ее двоюродный дедушка Тип жил там в войну, кто-то из местных придумал и рассказал ему эту сказку, пленившую воображение впечатлительного ребенка, а он, став взрослым, пересказал ее своей племяннице.
– А знаешь, – сказал Тип, все еще разглядывая рисунок, – твоя мать тоже приходила ко мне и спрашивала об этом доме.
– Когда?
– Примерно за неделю до смерти. Мы тогда пообедали и пошли гулять, а когда вернулись, она спросила меня про дом в деревне, где я жил, пока немцы бомбили Лондон.
– И что она хотела узнать?
– Сначала только то, какой он был. Вспоминала, что в детстве, когда я рассказывал ей сказку, дом виделся ей громадным, как волшебный замок. А потом стала спрашивать, помню ли я, где именно он находится. Ну, адрес, название ближайшей деревни.
– Она хотела туда поехать? Зачем?
– Я знаю только то, что сейчас сказал. Она приходила и спрашивала про дом из сказки. Больше я ее не видел.
Голос его осип от нахлынувших эмоций, и он двинул пальцем, чтобы убрать изображение дома с экрана. Но вместо этого случайно вывел предыдущую картинку. Элоди видела, как от его лица отхлынула кровь.
– В чем дело? – забеспокоилась она.
– Откуда у тебя это? – Он протянул ей телефон с другим снимком – портретом женщины в белом.
– Оригинал я нашла на работе, – сказала она. – Лежал в той же сумке, что и альбом. А что? Ты ее тоже знаешь?
Но Тип молчал, устремив взгляд на портрет, и, похоже, даже не слышал вопроса.
– Дедушка Тип? Ты знаешь, как ее зовут?
Он поднял на нее глаза. Но в них больше не было присущей ему открытости. Так смотрит ребенок, когда его уличают во лжи, а он начинает отпираться.
– Не смеши, – сказал он. – Откуда? Да я ее в жизни не видел.
IV
Еще не рассвело, и я сижу в ногах у моего гостя. Это очень интимный процесс – рассматривать человека, когда он спит; раньше я бы наверняка сказала, что нет другого момента, когда человек настолько уязвим, как во сне, но теперь я по опыту знаю, что это не верно.
Помню, как я впервые провела ночь в студии Эдварда. Настала полночь, а он все писал, и лишь когда свечи в зеленых стеклянных бутылках прогорели до самого горлышка, истаяв волнистыми лужицами воска, и продолжать было нельзя, он остановился. Мы заснули на подушках, которые он бросил прямо на пол, поближе к печи. Я проснулась раньше, наклонный стеклянный потолок над нами медленно светлел, и я, повернувшись на бок и подперев голову рукой, наблюдала, как сны скользят за его веками.
Интересно, что снится этому молодому человеку. Вчера уже темнело, когда он вернулся, и с его приходом энергия дома сразу изменилась. С порога он направился прямо к себе, в комнату в старой пивоварне, которая стала его лагерем, а я пошла за ним. Здесь он одним плавным движением стянул с себя рубашку, и у меня не хватило сил отвести взгляд.
Он красив так, как бывают красивы мужчины, не думающие о своей красоте. Широкий торс и крепкие руки, как у тех, кто много работает и часто поднимает тяжести. Такие тела были у мужчин, которые работали в гаванях на Темзе.
Когда-то я выходила из комнаты, если незнакомый мужчина начинал раздеваться; просто удивительно, до чего глубоко сидят в нас заученные правила. Но теперь мой взгляд ничем не может повредить ему, и я продолжаю наблюдение.
Кажется, у него сводит шею, потому что он часто трет ее рукой; вот и теперь, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, он идет в пристроенную к комнате крошечную ванную. Ночь сегодня теплая и влажная, и я не могу отвести глаз от его шеи в том месте, где заканчиваются волосы и где только что лежала его ладонь.
Как мне хочется прикоснуться к нему.
Как мне не хватает прикосновений.
Тело Эдварда не напоминало тела мужчин из гавани, и все же он был сильнее, чем я могла бы ожидать от человека, который целыми днями водил кистью по холсту да смотрел то на натурщицу, то на ее изображение. Я помню его при свете свечей; в лондонской студии и здесь, в доме, в ту грозовую ночь.
Мой гость поет в душе. Неважно поет, но ведь он не знает, что его слушают. Я выросла в Ковент-Гардене и иногда приходила под окна театра послушать, как репетируют оперные певцы. Правда, рано или поздно всегда появлялся какой-нибудь распорядитель, начинал кричать и размахивать руками, и я убегала подальше.
Хотя мой гость не закрыл за собой дверь, я все равно его не вижу – в ванной так мало места, что пар заполнил ее целиком, и он, покончив с мытьем и встав перед зеркалом, протер его рукой. Я стояла у него за спиной, так близко, что если бы могла дышать, то непременно затаила бы дыхание. Раз-другой, когда свет падал под нужным углом, я видела свое отражение в зеркале. Лучше всего я вижу себя в круглом зеркале в столовой, – видимо, это как-то связано с его формой. Изредка мне удается сделать так, чтобы меня видели и другие. Нет, заставить их я не могу, потому что не знаю, как это сделать.