Дочь Эрлик Хана
Шрифт:
Юзеф-хан знал это; он знал и то, что Гордон хитростью вынуждает его вступить в поединок, но применить какую-нибудь ответную хитрость, чтобы избежать его, он уже не мог — дикая ярость лишила главаря разбойников способности размышлять. Его глаза налились кровью, и он уже не вспоминал о своих подозрениях, что за вершиной холма могут прятаться вооруженные винтовками люди Аль-Борака. Он не испытывал уже никаких чувств, кроме безумного желания вырвать зубами эти черные, полные презрительной насмешки глаза своего врага.
— Собака! — взревел Юзеф-хан, выхватывая свою кривую саблю. — Ты сдохнешь от моей руки!
В развевающемся плаще и с грозно поднятой саблей, туркмен устремился на Гордона, подобно тайфуну. Его воины тут же освободили широкое пространство, в центре которого спокойно сидел в седле американец, поджидая противника.
Конь у Юзеф-хана был великолепен, и главарь, казалось, слился с ним. К тому же он был свежим и отдохнувшим. Правда, конь Гордона тоже успел получить небольшую передышку, пока американец ожидал пробуждения лагеря. Противники закружили вокруг друг друга, делая быстрые выпады и неожиданные развороты, их клинки сверкали и звенели без малейшего перерыва. В бешеном ритме их поединка было похоже, что борются не два человека, сидящие на спинах коней, а два кентавра, сцепившиеся между собой в смертельной схватке.
— Собака! — дико вопил Юзеф-хан, отчаянно вращая саблей и выкатив налитые кровью бешено горящие глаза, как будто в него вселился дьявол. — Я вывешу твою поганую голову на шесте моего шатра, чтобы все видели… а-а-а!
Из сотни столпившихся людей едва ли дюжине удалось увидеть, как сабля Гордона молниеносно раскроила череп их главаря, но все услышали страшный хруст и пронзительный предсмертный вопль. Конь Юзеф-хана дико заржал и вскинулся на дыбы, сбросив на землю своего мертвого, залитого кровью седока.
Туркмены глухо зарычали, но ни злобы, ни радости не слышалось в этом глухом бессловесном рычании. Гордон закружился на коне, вращая саблей над головой, так что брызги крови с лезвия окропили лица и одежду зрителей.
— Юзеф-хан мертв! — крикнул Гордон. — Кто хочет смыть его позор и продолжить поединок?
Туркмены в замешательстве смотрели на него, гадая, что замышляет непобедимый Аль-Борак. Но прежде чем они оправились от потрясения, вызванного видом их мертвого главаря, Гордон сунул саблю обратно в ножны, давая понять, что инцидент исчерпан, и с улыбкой взглянул на них.
— Ну, а теперь, кто поедет со мной за богатством, какого вы и во сне не видели? — весело спросил он.
Глаза разбойников на мгновение загорелись от жадности, на смену которой тут же пришла подозрительность.
— Что еще за богатство? — раздались недоверчивые голоса. — Покажи нам его, пока мы тебя не прикончили!
Ни говоря ни слова, Гордон соскочил с коня и сунул поводья в руки ближайшему всаднику, опешившему от такой наглости, а сам решительно шагнул к аппетитно дымящемуся котлу с мясом и, наклонившись над ним, начал вылавливать куски баранины и жадно поглощать их. Он давно был голоден, и теперь ничто его так не занимало, как еда.
— Неужели я буду показывать вам звезды при дневном свете? — спросил Гордон, вынимая очередную порцию мяса. — Вы ничего не увидите, хотя звезды никуда не исчезли, — просто они будут доступны вашим глазам в свое время. Если бы это богатство было у меня с собой, разве я пришел бы к вам и предложил бы разделить его? Никто из нас не сможет захватить его без помощи другого.
— Он врет! — воскликнул вдруг туркмен, которого остальные называли Узун-бек. — Надо убить его и продолжать идти за караваном, который мы преследуем.
— А кто будет вашим главарем? — насмешливо спросил Гордон.
По рядам разбойников пронесся глухой гул и неясное бормотание; те, кто давно мысленно готовил себя на место главаря, начали с тревогой оглядываться, подозрительно всматриваясь в других возможных кандидатов. Затем все они взглянули на Гордона, безмятежно поглощающего мясо через пять минут после убийства одного из самых опасных головорезов Востока.
Однако его беззаботный вид вряд ли мог кого-нибудь из них ввести в заблуждение. Они знали, что Аль-Борак опасен, как кобра, которая может метнуться, как молния, в любой момент и в любом направлении. Они знали, что не смогут убить его так быстро, как он сначала убьет кого-нибудь из них, и никто не хотел умирать первым.
Правда, одно это их бы не остановило, но к их недоверию подмешивались любопытство и алчность, загоревшаяся в душах разбойников при упоминании о богатстве. Они смутно догадывались, что Аль-Борак не стал бы подвергать себя смертельной опасности, в одиночку приехав в стан врагов, если бы у него не было или мощного подкрепления, или твердой уверенности в том, что он им предлагает. Кроме того, их души раздирала подозрительность друг к другу, как к возможному главарю.
Узун-бек между тем, внимательно осмотрев коня Гордона, внезапно в ярости воскликнул:
— Да у него же жеребец Али-хана!
— Точно, — спокойно отозвался Гордон. — Более того, у меня еще и сабля Али-хана. Он выстрелил в меня из кустов, поэтому и лежит теперь там мертвым.
Ответа на эти слова не последовало. Стая разбойников не испытывала сейчас никаких чувств, кроме ненависти и страха, но и невольного уважения к храбрости, ловкости и непобедимости.
— И куда ты нас поведешь? — спросил наконец один из них, которого звали Орхан-шах, тем самым негласно признав подчинение Аль-Бораку. — Не забывай, что мы свободные люди и сыновья острого клинка!
— Вы сыновья шелудивых псов, — невозмутимо отозвался Гордон. — Мужчины, которые живут без жен и спят на голой земле, изгнанники, от которых отказался собственный народ, отщепенцы, у которых нет своей жизни, — нет ничего, кроме этих холодных пустынных гор! Вы следовали за этим дохлым псом туда, куда он вам велел, не задавая никаких вопросов и бездумно подчиняясь ему. А теперь вы вдруг спрашиваете меня, куда я вас поведу!
Вновь глухой гул прокатился между ними, но Гордон, казалось, уже перестал обращать внимание на разбойников, опять целиком сосредоточившись на еде. В его поведении, однако, не было ничего фальшивого, так же как развязного и самонадеянного, — в каждом движении и взгляде американца сквозила лишь твердая уверенность человека, прекрасно осознающего ситуацию. Со стороны даже могло показаться, что этот белый человек находится сейчас не в гуще своих врагов — диких и злобных головорезов, — а среди друзей, с безмолвным уважением внимавших своему товарищу.