Дочь куртизанки
Шрифт:
— Я не позволю писать на него рапорт, — заявила Суман, и Юсуф не узнал ее голоса.
Она взяла со стола записку, сложила ее и завязала в уголок сари.
— Вам нужно бороться не с ним, а вот с этой бумажкой, — заметила она и добавила, задумчиво глядя в сторону: — Но для этого еще не настало время.
Юсуф молчал. Он не знал, как теперь поступить и что ответить Суман. Она положила руку ему на плечо. Юсуф был так похож сейчас на маленького ребенка, который чем-то раздражен, и упрямится, и
— Я понимаю, у вас нет другой работы. Но придется вам уйти и с этой, она не для вас.
Она взяла лист бумаги, на котором он начал было писать рапорт, разорвала его и бросила в корзину для мусора, а перед ним положила чистый лист.
— Пишите. Пишите. Что вы не можете здесь работать, — сказала она.
— Но, Суман! — Юсуф не мог скрыть растерянности. — И потом, неужели ты не понимаешь, что я не могу без работы, мне не на что будет жить…
Суман прервала его.
— А что было у меня, когда я бежала из приюта? Лишь вера в то, что я поступаю правильно. Да, именно вера в таких людей, как ваша мама, надежда на таких честных людей, как вы…
Она, как хозяйка, прошла на склад и наклонилась над Гирдхарилалом.
— Гирдхарилал-джи, поздравляю вас, ведь ваш сын нашел наконец работу?
Тот вздрогнул и пристально посмотрел ей в лицо.
Суман сжала губы и, уже уходя, добавила:
— Но… эта сделка очень дорога, очень невыгодна для вас. Вы заплатили слишком много, Гирдхарилал-джи. Это принесет прибыль другим, а вам — одни укоры совести, даже если господин Юсуф и не напишет этот рапорт…
Гирдхарилал уронил голову на грудь.
16
Нафис сидела в своей комнате на диване и пилочкой обтачивала ногти. Она была в зеленых шелковых брюках в обтяжку и белой кофточке, расшитой золотым узором. Дымчато-сизый шарфик, вышитый мелкими серебряными цветками, закрывал шею. Напротив нее, на маленьком столике, стояла открытая коробка с конфетами. Нафис протягивала руку, брала конфету, отправляла ее в рот и снова принималась за пилочку. Рядом с коробкой конфет лежал свежий номер журнала «Женщина и дом».
Напротив сидел Салман и покачивал ногой. Нафис пододвинула к нему коробку:
— Бери!
— Я сказал, в рот их не возьму. Сперва ответь на мои вопросы.
— Это же твои любимые конфеты. Бери, пока я не съела.
— Будь же серьезнее, Нафис! Неужели ты и жизнь принимаешь вот за такую конфетку?
— Тебе идет быть серьезным, — сказала Нафис, довольно причмокивая.
— Дело такое.
— Ничего серьезного, — беспечно откликнулась Нафис. — Просто ты умеешь беспокоиться по пустякам. И потом, если, как ты говоришь, надо считаться с его самолюбием, пусть и он считается с моим…
— Выходит,
— А что мне остается делать — упасть ему в ноги и умолять, чтобы он женился на мне? Его самолюбие — оправданное, а мое — ложное. Ловко у вас получается! — Нафис начинала сердиться.
— Но ведь он же сделал тебе предложение. Его мать приходила сама, и не один раз. И он тоже бывал здесь, и ты давала понять, что любишь его, что он нравится тебе… Признайся — ведь любишь? — другим, теплым голосом спросил он.
Нафис протянула руку, взяла еще конфету, отправила ее в рот и промолчала.
— И разве ты не замечаешь, что каждый раз как он приходит, здесь обязательно заводят разговор, который заставляет его страдать, обижает его. Ему всегда дают понять, что до тех пор, пока у него не будет состояния, все его достоинства, все добродетели, способности не будут приниматься в расчет. Только поэтому он почти перестал здесь бывать.
— Но ведь все это мама. В чем тут моя вина? Пусть не обращает на нее внимания…
— Хорошо придумано! — возмутился Салман. — Ты живешь в джунглях? Если он придет к тебе, он придет в твой дом. А ты до такой степени подавлена родительской волей, что ни жестом, ни словом не дашь понять, что, оскорбляя Юсуфа, оскорбляют и тебя. И вот теперь я спрашиваю: где же твое самолюбие, о котором ты так заботишься? Понимаешь ли ты хоть значение этого слова или повторяешь понаслышке.
— Где мне понять, — обиделась Нафис. Она взяла еще одну конфету и принялась ее ожесточенно грызть. Салман встал, закрыл дверь и присел около Нафис на подлокотник дивана.
— Неужели ты поймешь это только тогда, когда на твою шею наденут петлю из богатств этого Джавида?
Нафис с удивлением посмотрела на него:
— Салман, что ты болтаешь?
Салман вскочил.
— Так, значит, он влюблен в тетушку? Может быть, он полюбил меня или стал преданным учеником и последователем дядюшки? Нафис, он занят лишь тем, что расставляет сети, в которые ты когда-нибудь угодишь! Да и ты сама для него не такая уж важная добыча, ему нужны твои деньги, пойми это наконец.
Салман в сердцах плюнул в открытое окно, достал из кармана брюк пачку сигарет, вытащил одну, обламывая спички, стал прикуривать.
— Салман, ты к делу и не к делу ругаешь других, злишься, неистовствуешь. Я никогда даже не задумывалась над этим…
— А над чем ты когда-нибудь задумывалась? — вскричал он. — Расскажи мне, я хоть буду иметь представление.
Нафис молчала.
Это молчание бесило Салмана. Он прошелся из угла в угол, затянулся сигаретой, снова сел и заговорил наставительно: