Дочь моего друга
Шрифт:
— Не беда, — отвечает с раздражающей улыбкой, — можем познакомиться.
— Нет нужды, вы мне неинтересны, — отворачиваюсь, но незнакомца это явно не устраивает.
— Очень недальновидно, Ольшанская, — с тихой угрозой в голосе говорит он, и это становится последней каплей.
— Я еще не Ольшанская, я Покровская, — стараюсь, чтобы прозвучало достаточно резко, — но это не помешает мне сейчас позвонить моему будущему мужу и сообщить о маленькой проблеме в вашем лице.
Достаю телефон, собираясь провернуть тот же финт, что и с Виолеттой.
— Ты сама слишком быстро забыла, дорогая, что ты Покровская, — незнакомец широко улыбается, обнажая зубы в изогнутой улыбке, отчего та выглядит достаточно хищной. — И слишком доверилась человеку, которого очень плохо знаешь. Впрочем, у Покровских это семейное. Верить тем, кто вас ебет.
В его голосе звучит что-то такое, отчего я невольно опускаю телефон.
— Молодец, сечешь, — одобрительно кивает мужчина. — Я уж думал, он тебя окончательно заколдовал. Так что, Арина Покровская, ты хочешь узнать как твой ебарь, за которого ты собралась замуж, закопал твоего отца?
Мне хочется закрыть уши, хочется его послать. Хочется нажать на видеодозвон и позвонить Демиду. Мне всего хочется, но вместо этого я стою, бездумно глядя на незнакомого мужчину, на лице которого от улыбки не осталось и следа.
Мои руки безвольно повисают вдоль туловища как плети, и я сама напоминаю себе неживую куклу.
— Кто вы? — спрашиваю почти беззвучно. — Кто вы такой? Вы знали папу?
— В той тусовке, которой я вращаюсь, все всех знают, красивая моя, — снова на изогнутых губах мелькает хищная улыбка. Мелькает и исчезает без следа. — Мы с Глебом пересекались, но не общались. Ты неправильно ставишь вопрос, детка. Спроси меня, что общего у нас с твоим отцом.
Он замолкает и застывает в безмолвном ожидании. Но мне на ум почему-то приходит хищник, сидящий в засаде, у которого от напряжения подрагивает хвост и кончики ушей.
— Спроси, спроси, — делает он приглашающий жест.
Его глаза смотрят не мигая, меня обволакивает их гипнотическим воздействием. Только сейчас замечаю, какого они странного цвета. Голубые, но настолько светлые, что кажутся ледяными. Ледяной бездной, в которую я медленно, но верно погружаюсь.
Встряхиваю головой в надежде выйти из-под этого влияния. Отчаянно сопротивляюсь, мысленно отталкиваясь от дна и всплывая на поверхность.
Я не буду подчиняться. Не буду.
— Не спрошу, — спрашиваю пересохшими губами, — пока не скажете, кто вы такой.
— Тогда я сам скажу, — он меня будто не слышит. — И меня, и Глеба утопил один и тот же человек. Различие в том, что я не считал его другом. А еще в том, что у меня нет дочери, которой можно выебать все мозги...
— Довольно! — меня трясет. — Замолчите! Не смейте говорить так о Демиде. Вы несете полный бред, я вам не верю.
— Правильно, — неожиданно кивает он с одобрением, — ты и не должна мне верить. А кому ты готова поверить, красивая моя? Вот ему поверишь?
Он сверлит взглядом, словно сканирует, затем рывком поднимает телефон, лежащий до этого на столе, и поворачивает экраном ко мне. Меня не покидает ощущение постановочности, нереальности происходящего. Но затем я вижу на экране папу, и у меня отнимает речь.
— Аринка, дочка, — хрипло заговаривает он, глядя прямо на меня, — если ты это смотришь, значит меня уже нет.
У меня подгибаются ноги, я мягко оседаю на стул, цепляясь непослушными пальцами за столик.
— Прости меня, дочь, я был хуевым отцом. Но я всегда любил тебя, любил и люблю.
— Папа... — смотрю на экран, вцепившись в столешницу. По щекам катятся крупные слезы, но я их не замечаю.
Папа говорит очень странно, рвано, между словами и фразами целые промежутки. Эта запись похожа на одеяло, сшитое из лоскутков.
— Я очень виноват перед тобой. Я поверил... я верил больше чем себе. ...называл меня другом, клялся в преданности. ... пережил настоящее предательство. Мне стыдно перед тобой, дочь, я ...надеялся, что вы сблизитесь. А теперь понимаю, ...бог отвел. Я даже рад, что так получилось. Заклинаю тебя не верить никому, как бы тебе ни клялись в любви и верности. Если бы я понял это раньше, ты могла бы меня простить...
Запись резко обрывается, а я ничего не чувствую. Совсем. Внутри все заледенело, даже слезы на щеках кажутся льдинками. И я рада, потому что если бы мои чувства сейчас вырвались наружу, меня бы просто уничтожило этой адской волной.
Незнакомец внимательно наблюдает, откладывает телефон и кладет на стол папку с бумагами.
— Спроси себя, почему это видео не дошло до тебя, красивая моя.
Поднимаю на него затуманенный взгляд.
— Это монтаж. Вы лжец.
На незнакомца мои слова не производят ни малейшего впечатления.
— Твой любимый стер его из телефона твоего отца. Глеб не успел его тебе отправить. Мне повезло, что есть люди, которые умеют вытащить любые файлы даже из чертовой задницы, но сама видишь, что не полностью, а по кускам.
Я мотаю головой, а он двигает ко мне папку.
— Посмотри вот на эти документы. «Инвест Холдинг». Просто запомни это название. Глеб вложил туда деньги, а твой любимый утопил «Инвест Холдинг», поэтому у вас все отобрали. Отобрали и поделились с твоим Ольшанским. Я могу предоставить тебе доказательства. Но ты можешь идти, красивая, идти к своему любимому. Жить с ним долго и счастливо, не думая, что счастье твое построено на костях твоего папаши.
— Кто вы такой? — шепчу и прижимаю к лицу ладони. Ледяные дорожки превращаются в горячие струйки, которые обжигают щеки.
Незнакомец смотрит в потолок, на мгновение задумывается и отвечает:
— Думаю, ты можешь называть меня Зорро. Да, точно, сейчас это подойдет больше всего, — и глядя, как мои глаза округляются, добавляет снисходительно: — Просто Робин Гуд это слишком устаревшее. Пускай будет Зорро.
— Вы сумасшедший, — вырывается у меня. Он сгребает со стола папку, телефон и встает.