Дочь огня
Шрифт:
Асо был поражен. Неужели перед ним Гани-джан-бай? Разве он не заодно с миршабом? Но он хочет наказать его? Значит, не бай виноват в том, что Фируза так страдает, а дядюшка Ахмед-джан подвергся пыткам? Это только миршаб виноват и стражники! Бай хочет вырвать Фирузу из рук миршаба, — значит, он друг ей?
Мысли Асо прервал бай:
— Где Абдулла?
— У себя.
— Хорошо! Ты иди, а я скажу Абдулле, чтобы здесь присмотрел. Асо ушел. На улице стало прохладнее, лучи солнца, пробиваясь сквозь облака, приятно грели, но не жгли. Дети играли в орешки, в небе парил бумажный змей. Асо очень любил запускать
Прошли годы. И сейчас все кругом темно, неприютно. Наступит ли когда-нибудь ясный день? Покинут ли его горести и заботы?
Ахмед-джан жил в глухом, узком переулке квартала Абдуллоходжи. Низкие ворота, обветшавшие стены дома, где ютился водонос с семьей, навевали грусть. Асо постучал в ворота, но никто не ответил. Тогда он прошел во двор и крикнул:
— Эй, тетушка!
Из кухни выглянула старуха, поздоровалась с гостем и пригласила войти. В переднем углу маленькой комнатенки лежал на постели больной Ахмед-джан. Выцветшее, все в заплатах одеяло прикрывало его тощее тело. На открытую голову и шею страшно было смотреть: глубоко запали глаза, нос заострился, худые бледные щеки заросли свалявшейся, спутанной бородой… Он лежал неподвижно, и только чуть вздымавшаяся грудь говорила о том, что он еще дышит.
Сырую, холодную комнату окутывала полутьма. Окон в ней не было, а из двух дверей одна была совсем закрыта, другая — наполовину, солнце сюда не заглядывало. Асо задохнулся в спертом воздухе, закашлялся и, стараясь заглушить кашель, тихо подошел к больному. Лхмед-джан вздохнул, не открывая глаз, с трудом раздвинул потрескавшиеся губы и пошевельнулся.
Асо быстро налил из чайника в пиалу немного теплого чаи и поднес ко рту больного:
— Глотните, дядюшка!
Водонос слегка приподнял веки и, мутными глазами посмотрев на Асо, сделал глоток. Чай пролился из уголков рта.
Асо заговорил громко, боясь, что старик не услышит:
— Это я, Асо, пришел вас проведать. Бай привет вам послал, велел справиться о здоровье вашем.
Лицо старика не отразило ничего, он словно и не слышал, что ему говорят, и снова закрыл глаза. Вошла старуха и запричитала. Она жаловалась сразу на все — и на то, что дрова отсырели, и что в кухне негде повернуться, и что сил у нее нет…
— Даже воды согреть нельзя, а ведь постирать надо. Вся одежда грязная… Сестра обещала прийти, помочь, да вот нет ее… Что стряслось, не знаю. Не дай бог пережить то, что я переживаю! Был здоров старик, трудился, кое-как перебивались, для него работа всегда находилась. А теперь я совсем одна, беспомощная, слабая…
— Ест дядюшка хоть немножко?
— Да вот сварила болтушку, дала ему, не хочет, все пить просит.
— Вот вам деньги, пять тенег…
Бай послал для больного.
— Бай? Какой бай?
— Да мой хозяин, Гани-джан-бай!
— А-а, — протянула старуха, — Гани-джан… Что это он расщедрился, зачем деньги прислал?
— Говорит, пусть только дядюшка Ахмед-джан поправится — на миршаба надо жалобу писать… Бай поможет, говорит, что миршаб несправедливо поступил с вами, жестоко…
Больной застонал, захрипел, стал беспокойно метаться… Асо подбежал к нему, приподнял
Так скончался водонос Ахмед-джан, в дрожащей руке его жены осталась невыпитая пиала с чаем.
Когда несчастный старик перестал дергаться, Асо, обнимавший его за плечи, подумал, что он заснул. Но жена сразу поняла, что он навсегда закрыл глаза и ушел из этого жестокого мира… Теперь она осталась совсем одна, никому не нужная, нищая… Бросив пиалу с криком: Горе мне!
– она упала на труп старика. Вопли несчастной женщины ужаснули Асо, он растерялся, еще не сознавая, что произошло. Но прошло еще мгновение, и он все понял, громко зарыдал, стал бить себя в грудь.
Так уж устроен мир, что человек рождается, растет, живет на свете — кто долго, кто мало — и умирает. Это закон природы. Одни уходят, на смену им идут другие. Разный только бывает уход. Одни умирают после хорошо, достойно прожитой жизни, иные гибнут в борьбе со стихией или со злом и неправдой на земле и перед смертью видят, что добились какой-то цели. Но умереть в расцвете юности или погибнуть, как Ахмед-джан, который пал жертвой насилия, — это ужасно! Жаль таких, бесконечно жаль!
Долго плакали старуха и Асо. Наконец, немного придя в себя, старуха попросила юношу пойти и сообщить именитым людям квартала — аксакалу, его помощнику, а потом сестре, живущей в квартале Писташиканон, о постигшем ее несчастье.
Асо вышел из дома и передал всем соседям печальную весть. Лишь после этого он отправился к аксакалу Нусратулло. Тот сидел у ворот и играл с внуком.
Асо поклонился и печально сказал:
— Здравствуйте! Скончался дядюшка Ахмед-джан. Нусратулло придержал прыгающего у него на коленях внука и спросил:
— Какой Ахмед-джан?
— Водонос…
— А-а-а… — протянул Нусратулло. — Значит, отдал богу душу, говоришь? Душа у него крепкая была, никак его не отпускала.
Ну, ты не огорчайся… Совсем еще молод, будешь жив-здоров.
Асо молча вытер слезы и пошел домой. Он хотел поскорее сообщить Гани-джан-баю о смерти водоноса. Понурившись, прошел мимо торговых рядов у Каракульских ворот и вдруг вспомнил, что не заходил еще в квартал Писташиканон. Он повернул обратно. Прошел квартал Мирдус-тим и тут увидел двух девушек в паранджах, которые шли ему навстречу. Одна из них высокая, статная, другая — пониже и потоньше.
Девушки остановились.
— Братец Асо, — сказала одна из них.
Он узнал голос Фирузы, мягкий, нежный, ласкающий… Сердце Асо затрепетало, бледное лицо порозовело. Из мира отчаяния этот голос перенес его в мир надежд и желаний, в мир молодости и любви…
— Ах, это вы, — сказал он смущенно.
Фируза, здороваясь, приподняла немного сетку. Он забросал ее вопросами.
— Слава богу, живется неплохо, не могу пожаловаться… Вот моя милая госпожа Шамсия-джан, она меня опекает… Вместе с ней я хожу в школу, вместе и возвращаюсь. Вы не беспокойтесь, мне хорошо.
— Слава богу, слава богу! — радостно сказал Асо. — Счастье, что есть у вас Шамсия-джан… А я… я все хлопотал, думал о вас. Его милость бай твердо обещал мне, что скоро-скоро освободит вас и мы с вами будем вместе.