Дочь орла

Тарр Джудит

Войско Генриха начало осаду. Наладили метательные машины, и утром камни полетели в городскую стену. На стенах стояли лучники, но стрелять им было не во что: лагерь был далеко, а осадные машины закрыты щитами. Аспасия порадовалась, что у осаждающих не было греческого огня.

Жизнь в городе шла почти так же, как и всегда. Через день-два все привыкли к грохоту камней. Оттон не гулял больше по городской стене, он был слишком ценной мишенью, но и в городе было достаточно мест для игр, а его присутствие, казалось, ободряло людей.

Он

был в хорошем настроении. Аспасия понимала, что им остается только ждать и молить Бога, чтобы поскорее вернулась Феофано.

Ей опять стала сниться та страшная ночь и Деметрий: снова она лежала, не в силах пошевелиться, снова в ее комнату врывались враги и она слышала ужасное пение топора. Она просыпалась в холодном поту и думала, почему вернулись эти сны, казалось, давно изгнанные из ее памяти.

И сегодня она проснулась от ужаса. Оттон вертелся во сне с тем же избытком энергии, какой он обнаруживал, бодрствуя. Гудрун тихонько посапывала. Исмаил был совсем рядом, только пройти коридор. Их присутствие возвращало ей спокойствие, насколько это было возможно.

Уже пять ночей. Она лежала, прижав кулачки к груди и пытаясь успокоить дыхание. В глазах у нее мутилось: перед сном она выпила вина в надежде отогнать кошмарные видения.

Она тихонько поднялась. Гудрун не пошевелилась. Оттон раскинулся на оставленном ею теплом местечке. Она надела платье, зажгла от лампы тонкую свечку и выскользнула в коридор.

Никто не шевельнулся. У дверей не было стражи, ни один сонный монах не брел на ночную службу.

У Исмаила была отдельная комнатушка. В христианском городе никто не пожелал разделять кров с неверным, а у прислуги было отдельное помещение внизу.

Его случайный товарищ, пестрый кот, вроде бы принадлежавший архиепископу, свернулся возле его груди. Когда она вошла, он приоткрыл сонный глаз и замурлыкал.

На постели как раз оставалось место для Аспасии. Она пристроилась за его спиной, вдыхая его запах. Кот поднялся, прошел по краешку кровати и улегся в изголовье. Его мурлыканье отдавалось у нее в голове.

Исмаил не пошевелился, не насторожился, но она знала, что он проснулся. Она скользнула туда, где было теплее всего. От ее прикосновения он окончательно пришел в себя.

Его голос был не громче кошачьего мурлыканья.

— Не надо тебе приходить сюда.

— Я знаю. — Она почувствовала, что щеки у нее холодные. Мокрые, Когда же потекли слезы?

Он повернулся в кольце ее рук. Он по-прежнему хмурился, но голос его прозвучал мягче:

— Опять сны? — спросил он.

Она кивнула.

Он вытер ее щеки краем простыни и нежно поцеловал ее.

— Я думала, у меня больше смелости, — пожаловалась она, — или здравого смысла. Нам ведь не угрожает опасность. Кельн — сильная крепость, и провизии хватит на год осады. Поэтому императрица и выбрала его. Она вернется сюда задолго до конца года, приведет с собой армию империи и загонит этого пса назад в его конуру.

— Сердце редко бывает разумным, —

сказал Исмаил. Он откинул волосы с ее лица. — Мой господин архиепископ вряд ли будет рад обнаружить тебя здесь.

Даже теперь Аспасия улыбнулась, услышав это.

— В самом деле? — Она придвинулась ближе, прижалась к нему. Тело у него было худое, жилистое и горячее, как печка. Она положила ладони на его плечи, где кожа была гладкой, как у ребенка, и нежно укусила его за шею.

Они предавались любви сначала словно во сне, но постепенно все более пылко. Сознание Аспасии было захвачено этим лишь наполовину. Другая его половина пыталась отринуть от себя всякие мысли, но металась от Оттона к Деметрию, к архиепископу, к лагерю за городскими стенами, потом снова в город, во дворец, в крошечную холодную комнатушку, где в изголовье постели спал кот.

Дыхание Исмаила прервалось, тело напряглось. Она удерживала его в себе, обхватив ногами его талию, так долго, как могла. Как будто он был ее талисманом; как будто он мог охранить ее от тьмы, страха и свистящего звука топора.

После этого они часто проводили ночи вместе. Аспасия приходила к нему, когда все успокаивалось, и уходила раньше, чем колокол звонил к заутрене. Страшные сны оставили ее.

На десятую ночь осады у нее было почти легко на сердце. Она спала так крепко, как не спала уже давно, без всяких сновидений.

Ее разбудил кот, замурлыкав возле самой щеки. Тусклый сероватый свет проникал в комнату. От неожиданности она села.

— Доброе утро, моя госпожа, — сказал Генрих Баварский.

Он был в доспехах, шлем держал под мышкой. За годы заключения он исхудал, волосы его поредели; словно d возмещение, он отрастил внушительную бороду. Она была рыжая, как и у его двоюродного брата императора, а волосы были все еще цвета соломы. Он широко улыбался. Вне всякого сомнения, он чувствовал себя победителем.

Аспасия, сохраняя достоинство, прикрыла одеялом обнаженную грудь. Исмаил казался крепко спящим. Она не двинулась, чтобы не разбудить его.

— Доброе утро, — отвечала она, — мой господин. Как ты взял город?

— Без кровопролития. — Он шагнул в комнату. Архиепископ Варен выглядывал из-за его плеча. Сзади были и другие.

Аспасия приветливо улыбнулась всем.

— Ах, — сказала она, — я понимаю. Измена.

— Или преданность. — Генрих протянул ей руку.

Она не заметила ее, поднялась сама, закутавшись в одеяло. Конечно, она выглядела ужасно, с растрепанными волосами и заспанным лицом — стареющая развратница, у которой не хватало здравого смысла, чтобы чувствовать опасность. Она перебросила край одеяла через плечо и гордо подняла голову:

— Я полагаю, вы пришли за его величеством.

— Мудрая женщина, — сказал Генрих. Но за насмешкой чувствовалось искреннее восхищение.

На сей раз она позволила взять себя за руку. Она наблюдала, как он пытается притянуть ее к себе.