Дочь оружейника

Майер Генрих

В назначенный час она стояла перед дверью Соломона, и сердце ее билось так сильно от волнения, что она принуждена было отдохнуть и не в силах была поднять тяжелый молот; но увидев за углом фигуру Франка, она сделалась смелее и постучала.

Сам ростовщик отворил дверь и был в восторге от своей гостьи. Однако проходя по длинной анфиладе комнат, он не забывал запирать за собой двери и решетки. Ужин был приготовлен в кабинете.

На столе стояли два прибора, вкусные кушанья и вина; из прислуги не было никого, он удалил даже старую служанку, которая давно легла спать.

– Ты видишь, моя красотка, – говорил старик сладким голосом, – что я сдержал свое слово. Мы одни, никто не видел даже, как ты вошла.

– Благодарю вас за внимание, – отвечала девушка, – но зачем поставили только два прибора, где же третий?

– Это для кого, моя милая?

– Для красавицы, которая спрятана у вас.

– Опять… ты еще ревнуешь?

– Нет, синьор, теперь я знаю, что она не похитит ваше сердце… Но ей, бедняжке, скучно. Отчего не доставить ей удовольствие? Я буду петь, танцевать… пусть и она посмотрит.

– Это невозможно… Ты будешь петь и танцевать для меня одного; эта плакса пусть сидит там наверху. Если бы я и хотел привести ее сюда, то часовые не пустят. Я тебе сказал, что Фрокар оставил здесь двух воинов, которые день и ночь стерегут красавицу и не пускают к ней никого, кроме меня.

Жуанита не настаивала, боясь возбудить подозрение и придумывала другое средство вывести пленницу из комнаты. Она села за стол против Соломона, шутила, смеялась, так что старик был совершенно очарован и пожирал глазами красавицу.

Он попросил ее спеть канцонету, но Жуанита не согласилась, говоря:

– Для того, чтобы петь о любви, надобно, чтобы слушатель мог внушить эту любовь.

– А разве я не могу внушить любви? – спросил старик.

– Я этого не говорю, – отвечала девушка кокетливо, – но вы так дурно одеты, что не похожи на влюбленного. Ах, если бы на вас был тот богатый бархатный костюм, в котором я вас видела в первый раз у мессира ван Нивельда, тогда вы хоть кому могли бы вскружить голову!

– Так ты не забыла этого дня, красавица? – вскричал ростовщик, целуя руку Жуаниты. – Как я счастлив!

– Тогда вы казались мне лучше и моложе всех этих фламандских медведей. Я вспомнила наше отечество… наших ловких кавалеров и имела глупость влюбиться в вас.

– О! – закричал старик, вскочив с места. – Так ты меня любишь?

– Если бы не любила, то не пришла бы сюда, – отвечала цыганка, опуская свои чудные глаза.

– Ты прелестна! Я умираю от любви! – шептал старик и, схватил руки Жуаниты, старался привлечь ее к себе. Но она вырвалась, сказав:

– Оставьте, вы меня пугаете вашим черным платьем.

– Я сейчас переоденусь, буду молод, хорош, не буду пугать тебя.

И он выбежал из комнаты, а цыганка смотрела, как за ним заперлась дверь; потом, вынув из кармана склянку с какой-то жидкостью, данную ей старым цыганом, вылила ее в бокал Соломона, долила вином и наполнив и свою рюмку, начала ждать возвращения ростовщика.

Он явился в блестящем костюме яркого цвета, с золотым шитьем; плешивая его голова была без шапочки и старик был истинно смешон в этом наряде. Но цыганка улыбнулась и вскричала радостно:

– Теперь я узнаю моего прекрасного кавалера и пью за его здоровье!

Подняв свой бокал, она прибавила:

– Чокнитесь со мной, любезный соотечественник.

– С удовольствием, – отвечал влюбленный, – пью за нашу любовь.

Он выпил разом весь бокал и страстно схватил руку Жуаниты, но она отскочила от него и взяла лютню.

– Вы просили меня петь? – сказала она. – Я готова.

И она начала петь, следя за движениями Соломона, который должен быть уснуть после сонных капель; но старик был очень крепок, взволнован страстью и казался живее обыкновенного. Он следил за движениями красавицы и, наконец, бросился к ней, чтобы обнять ее, но Жуанита перебежала на другую сторону стола. Берлоти начал ее преследовать, но вдруг колени его подогнулись, он замахал руками, хотел что-то сказать и упал на пол, как мертвый.

Цыганка смотрела на него издали, и когда увидела, что он безопасен и не может сделать ни малейшего движения, тихонько подошла к нему, сняла ключи с его пояса и побежала к двери на улицу, быстро отпирая все замки и решетки и боясь, что старая служанка услышала шум. К счастью, погода была страшная. Ветер и дождь заглушали всякий шум, и Жуанита отворила, наконец дверь на улицу. Франк ждал ее давно; она тихонько повела его в комнату Соломона и, достав его старое черное платье, сказала, чтобы Франк надел его. Это было не совсем приятно, но молодой человек послушался и надел кафтан.

Жуанита, сказав несколько слов на ухо своему товарищу, повела его в верхний этаж. Надобно было проходить мимо кухни; напрасно молодые люди старались идти как можно тише. Старая служанка спала крепко, а если бы и услыхала шаги, то не беспокоилась бы встать, зная, что барин ее часто принимает ночью гостей. Настоящая опасность была в коридоре, где дверь в комнату Марии стерегли два бандита Черной Шайки.

Услышав шум, один из них пошел посмотреть, кто идет, но увидев Франка, принял его за Соломона и узнав цыганку, которая несла лампу так ловко, что свет не падал на него, он не сказал ни слова и отошел от двери Марии.

Жуанита постучалась, и бедная пленница, запиравшая всегда дверь от себя, боялась нежданных гостей, спросила тихо:

– Кто там?

– Соломон Берлоти, – отвечал Франк не своим голосом и видя, что часовые удалились, он проговорил в замочную скважину: – Отвори, Мария, это я, твой брат.

Дверь быстро отворилась, и Франк с Жуанитой вошли. Трудно изобразить радость и волнение дочери оружейника при виде друга своего детства. Воображая, что она уже спасена, Мария упала на колени, благодаря Бога, а потом бросилась в объятия Франка и долго не могла от него оторваться.