Дочь палача и черный монах

Пётч Оливер

Он шагал по заснеженной аллее Альтенштадта, вдали слышался звон колоколов на башнях базилики. Палач разыскивал свою дочь. Магдалена ушла с самого утра, а теперь уже близился вечер. При этом она обещала матери помочь заштопать старые одежды и покрывала. Анна Мария весь день то и дело выглядывала за дверь, посмотреть, не возвращается ли дочка. Сначала она ругалась на чем свет стоит, но постепенно ругань перешла в молчаливое беспокойство. Когда палач признался наконец, что отправил Магдалену в Альтенштадт, чтобы та кое-что выяснила для него,

жена с треском выгнала мужа из дома. Она успела бросить ему несколько слов вдогонку, и смысл их был вполне понятен: либо он вернется домой с дочерью, либо пусть не возвращается вовсе.

Якоб любил свою жену, уважал ее, некоторые даже поговаривали, что боялся. Что, разумеется, было чепухой. Палач не боялся ничего и никого, и уж меньше всего жену. Однако он уже усвоил, что возражать не имело никакого смысла – это приводило лишь к тому, что столь желанная тишина надолго покидала его дом. И вот Куизль отправился на поиски Магдалены.

Он зашагал по улицам Альтенштадта. Из единственного на всю деревню трактира звучала музыка. В окнах приветливо горел свет, слышались смех, топот ног, и пела расстроенная скрипка. Куизль подошел к окну и сквозь щель в ставнях заглянул внутрь.

И от увиденного остолбенел.

На столе посередине зала плясали несколько парней и горланили непристойную песню. Вокруг них собрались зрители и со смехом поднимали кружки. Среди парней на столе плясала девушка и призывно вскидывала руки. Она запрокинула голову, и один из танцоров стал вливать в нее пиво из невероятных размеров кружки.

Девушку звали Магдаленой.

Она странным образом закатила глаза. Какой-то подмастерье жадно ухватился за ее юбку, второй принялся расшнуровывать ей корсаж.

Куизль ударил ногой в дверь, так что та с грохотом распахнулась внутрь. В следующую секунду палач, словно таран, врезался в толпу. Одного из смущенных парней он стащил со стола и швырнул в сторону зрителей, где бедолага треснулся головой о табурет, который разлетелся на части. Второй подмастерье в попытке защититься замахнулся на палача кружкой. И тут же поплатился за свою ошибку. Куизль схватил его за руку, подтянул к себе, влепил затрещину и толкнул на двух оставшихся на столе. Все трое покатились на пол клубком из рук и ног. Кружка разбилась об пол, и под ногами изумленных зрителей растеклась лужа пива.

Куизль схватил дочь и, словно мешок пшеницы, взвалил ее на плечо. Магдалена, казалось, обезумела, она кричала и вырывалась, однако хватка у палача была крепче тисков.

– Кому еще оплеуху? – прорычал Куизль и выжидательно огляделся. Юноши потирали ушибленные головы и смущенно отводили глаза.

– Еще раз притронетесь к моей дочери, я вам все кости переломаю. Ясно? – проговорил палач тихо, но вполне убедительно. – Она хоть и дочь палача, но пока еще не зверье.

– Но она сама захотела поплясать, – робко заметил один из подмастерьев. – Видимо, немного перебрала и…

Взгляд палача заставил его замолчать. Куизль бросил

несколько монет трактирщику, который вместе со всеми почтительно отступил к стенке.

– Возьми, Штрассер. За кружку и на новые табуретки. На остальное нальешь кому-нибудь пива. Счастливо оставаться.

Дверь с грохотом захлопнулась. Люди очень медленно, словно ото сна, стали приходить в себя. Когда Куизль с дочерью скрылись за поворотом, первые из них начали перешептываться. Вскоре из трактира снова слышался смех.

– Ты с ума сбрендил, отец? – закричала Магдалена. Они тем временем вышли на главную улицу, девушка все еще болталась на плече отца. У нее слегка заплетался язык. – Опт… опусти меня немедленно!

Палач сбросил дочь с плеча прямо в сугроб, встал над ней и принялся натирать снегом лицо, пока оно не побагровело. Затем стал вливать в рот Магдалене горькую жидкость из маленькой бутылочки, пока девушка не подавилась и не закашлялась.

– Черт возьми, что это? – просипела Магдалена и вытерла рот. Она все еще сидела в оцепенении, но теперь могла хотя бы немного соображать.

– Хвойник, горький корень и отвар из черных бобов, которые дал Симон, – проворчал палач. – Вообще-то я хотел его отнести Гансу Кольбергеру, его жена вечно усталая и таращится без конца в окно. Но и сейчас он со своей задачей справился.

Магдалена сморщилась.

– Вкус отвратный, но помогает.

Она состроила гримасу, но тут же лицо ее стало серьезным. Что с ней такое случилось? Она еще помнила, как сидела за столом и пила это пиво. Потом ей становилось все веселее, она отправилась к ремесленникам и танцевала с ними. С этого мгновения воспоминания начинали расплываться. Могло ли быть такое, что кто-то подмешал ей что-нибудь в пиво? Или она просто выпила лишнего? Чтобы не беспокоить отца, Магдалена ничего не сказала и вместо этого выслушивала ругань Якоба, которая как раз достигла своего пика.

– Ты хоть понимаешь, чего там вытворяла?! Дрянь бесстыжая! Что люди подумают? Ты… ты… – Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

– А, люди, – пробормотала она. – Пускай болтают что хотят. Я, как-никак, дочь палача, и так все языки об меня точат.

– А Симон? – прорычал палач. – Симон что на это скажет?

– Не напоминай мне о нем! – Она отвела взгляд в сторону.

Палач хмыкнул:

– Так вот откуда ветер дует… Ну, такты своего лекаря все равно не вернешь.

Он умолчал о том, что Симон попросил у него лошадь и вместе с Бенедиктой отправился в Штайнгаден. Вместо этого палач резко сменил тему.

– Узнала что-нибудь по поводу церкви?

Магдалена кивнула и рассказала отцу о том, что узнала от Бальтазара и трактирщика.

Лицо у палача стало задумчивым.

– Полагаю, одного из этих монахов я и сам уже видел…

– Где? – спросила Магдалена с любопытством.

Ее отец неожиданно развернулся и зашагал в сторону Шонгау.