Дочь пирата
Шрифт:
— Крикет…
Ее хватка стала крепче, а тон мягче:
— Никаких вопросов. Если хочешь расстаться со мной, уходи сейчас. У нас была парочка восхитительных дней, многие люди лишены и этого. Ты можешь вернуться в пансион, упаковать вещи и утренним рейсом улететь обратно в Штаты. Если у тебя нет денег, я дам немного. Но если хочешь остаться, то просто повернись и поцелуй меня. Да-да, подыши спокойно и принимай решение. Я знаю, это нечестно, но другого выхода у меня нет.
Плечи Уилсона поникли помимо его воли, дыхание участилось. Внезапно он услышал, как вокруг разговаривают и смеются мужчины, как аккордеонист в углу наигрывает «Испанскую леди».
Часть третья
ДОЧЬ ПИРАТА
1
Через двенадцать часов после выхода из белой гавани Ангра-ду-Эроизму, сразу же после того как яхта миновала голые скалы Формигаш, небо окрасилось цветом засохшей крови, а море стало коричневым и бугорчатым, как панцирь черепахи.
— За тридцать лет плавания я ни разу не видел небо голубым, — мрачно заметил капитан. — А уж когда оно становится вот таким, жди неприятностей. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, то, что заносят в книги рекордов. Настоящее смертоубийство.
«Компаунд интерест» под ударами ветра испытывала то бортовую, то килевую качку. Паруса Майлара тревожно трепетали. Внезапно коротковолновый диапазон передатчика наполнился сигналами бедствия: терзаемые страхом люди взывали о помощи открытым текстом на разных языках. Со стороны Серенгети через Атлантический океан двигался атмосферный фронт с дождями, градом и ветром ураганной силы, воздвигая мощный серый барьер дурной погоды шириной в тысячу миль и длиной в две тысячи. Капитан приложил ухо к приемнику, когда бешено застучала морзянка, потряс головой и отключил аппарат:
— Теперь нам ничего не остается, как идти вперед. Ураган прет прямо на нас. Если повернем в Ангру, он все равно нас догонит. Давайте поставим «пузырь» и посмотрим, на что способна эта посудина.
Они сняли с октаэдра брезент, защищавший от непогоды, вручную убрали паруса и запустили двигатели. Потом вместе с Крикет спустились в трюм, достали восемь плексигласовых секций и привинтили к штурманской рубке.
«Компаунд интерест» стала водонепроницаемой, как подводная лодка. Система очистки воздуха включилась и успокаивающе загудела. Задраенные люки поделили яхту на три герметичных отсека, причем в каждом отсеке имелся запас питьевой воды, сублимированных продуктов и аварийный радиомаяк. Если, не приведи Господи, яхта разломится, отсеки смогут держаться на воде самостоятельно, посылая с помощью радиомаяков сигнал о бедствии в радиусе пятисот миль.
Штурманский восьмиугольник с задраенным нижним люком тоже превращался в автономное микросудно. Он был снабжен двигателем типа «подводное крыло» (фирма «Ньюленд марин», Санта-Барбара), работающим на сжатом газе и рассчитанным на три тысячи миль пути. В случае кораблекрушения рубка отделилась бы от тонущих обломков и достигла Африки — эдакий маленький пузырь, начиненный ультрасовременной техникой.
2
Лампы дневного света окрашивали помещение в зеленоватый ядовитый цвет. На неотделанной панелями перегородке висел итальянский календарь, к которому никто не удосужился прикоснуться с июля.
Каюта для инструктажа экипажа являла собой душный тесный чулан со столом, покрытым
Уилсона отправили сюда, как только на яхту обрушился шторм. Дела никакого не поручали, велели просто сидеть и пережидать непогоду. Уилсон вынул из спортивной сумки «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона — обветшалое однотомное издание, приобретенное у букиниста в Бенде, пристегнулся ремнями к скамье и занялся чтением. Вскоре от мелкого шрифта у него устали глаза, но он не обратил на это внимания. Многие недели непрерывного физического труда пробудили в нем духовную жажду, столь характерную для него в прошлой жизни, вспоминаемой теперь как сон.
За толстыми полимерными ребрами трюма было слышно, как об яхту колотят огромные волны. Порой судно уходило под воду, а Уилсон парил среди императоров, убийств, акведуков, варваров, дорог, которые и в те времена все вели в Рим, жестоких проделок судьбы, центурионов, совершающих подвиги, куртизанок и рабов. На протяжении двадцати двух сотен страниц и четырнадцати часов шторма великий город пытался преодолеть хаос, который творила история. Наконец от Рима не осталось ничего, кроме руин и нематериального стержня — идеи порядка.
Уилсон закрыл книгу и обнаружил в каюте вьетнамца. Тот без всяких ремней прямо сидел на скамье, раскладывал пасьянс и курил сигареты без фильтра «Голуа блё», доставая из помятой пачки. Пепел Нгуен не стряхивал, а ждал, когда упадет сам по себе, достигнув критической величины в дюйм. При бортовой качке Нгуен наклонялся в сторону, подобно гироскопу на веревочке.
Что касается карт, уложенных в аккуратные ряды, они какой-то чудесной силой удерживались на месте.
— Ну и как вы себя чувствуете? — спросил Уилсон, когда вновь обрел способность сосредотачиваться на чем-то еще, кроме печатного слова. Он заметил у Нгуена мешки под глазами от бессонной ночи. — Все горшки и сковородки надраены? — Ничего умнее он не придумал, благо не имел практики общения с коком вне камбуза.
Нгуен лишь приподнял бровь.
— Как вы там, выигрываете? — предпринял Уилсон новую попытку завязать разговор и расплылся в самой дружелюбной улыбке.
— Нет говорить, — произнес Нгуен, не отрывая глаз от пасьянса.
— Почему «нет»?
Кок вздохнул, собрал карты, положил их на колоду и опять начал сдавать самому себе.
— Все вы придурки, — сказал он. — Большой придурок — наш капитан, придурок тот, который жрет, как свинья. Вы — придурок, который слишком много читать. После того как французы уходить из Индокитай, я видеть, как в страна прийти американские придурки, слетаться, как мухи на дерьмо. Придурки приходить и привозить вертолеты, и разбрасывать ядовитый порошок на деревья, и все погибать. Когда придурок приходить в твой дом и говорить: «Я хочу быть твой друг», самое лучшее — это бежать куда подальше.
— Что это означает?
— Это означает, что я не хотеть разговаривать, — отрезал Нгуен.
— А что мешает нам поговорить? — заартачился Уилсон. Его одолевало беспокойство, слегка кружилась голова, в горле першило от пыли истории. — Мы оказались на яхте в разгар шторма посреди океана, нам в принципе нечем заняться. Почему не поговорить?
Кок перевел взгляд на лампу дневного света. В глазах появились проблески мыслей — будто куры слетелись на насест.
— Слушать, придурок, — заговорил он. — Я не хотеть становиться твой друг. Никто не знать, что можно произойти на это судно, и я не хотеть тебя жалеть.