Дочь профессора
Шрифт:
Луиза испуганно на него посмотрела.
— Здесь, у нас?
— Дети умирают в индейских резервациях, совершенно так же, как в Африке, потому что лишены настоящей пищи.
— Неужели правда? — воскликнула Луиза.
— И даже в Западной Виргинии дети у белых вырастают уродами. Многие дети — потому что они лишены протеина.
— В Западной Виргинии?
Дэнни кивнул, лицо его было серьезно.
— Так всегда было. Богачам наплевать на бедняков, а Америкой правят богатые.
— Но ведь коммунисты тоже не больше помогают беднякам, чем мы.
— Конечно, больше. Конечно, помогают. Они не дают людям умирать голодной смертью.
— Но они могут и убивать, верно?
—
— Это же плохо, разве нет?
— Не думаю, что убить преступника — это хуже, чем дать умереть невинному. По-моему, это лучше.
13
— Это просто ни на что не похоже, — сказала Лилиан Луизе. Семья сидела за ужином, гостей не было. — Джин сказала мне, что Бенни предложил тебе пойти с ним к Напьерам на барбекью [22] , а ты ответила, что предпочитаешь пойти одна.
22
Пикник или прием на открытом воздухе, где гостям подают мясо, жаренное на вертеле.
— Ну и что, — сказала Луиза. — Да, предпочитаю.
Лаура рассмеялась.
— Я тоже.
— Просто не понимаю, что вы имеете против Бенни, — сказала Лилиан. — Он же нравился вам раньше.
— Он какой-то глупый, — сказала Лаура, улыбаясь безмятежной детской улыбкой, предназначавшейся всем и никому.
— Он совсем не глуп, — сказала Лилиан. — Как ты считаешь, Гарри?
— Да нет, — сказал Генри. — Не слишком.
— Только потому, — сказала Лилиан, — что он предпочитает говорить о «ред соксах» [23] , а не о Жан-Поле Сартре…
— Да не потому, мама, — сказала Луиза. — Я вообще ничего не имею против глупых людей. Просто он даже не очень… хорошо воспитан.
— Как ты можешь так говорить! — воскликнула Лилиан, — когда он — сын близкого друга твоего отца? Или, может быть, ты считаешь, — саркастически добавила она, — что Билл тоже не очень хорошо воспитан?
23
Бейсбольная команда.
— О нет, Билл в порядке, — сказала Луиза. — Но только он, конечно, реакционер.
На минуту за столом воцарилось молчание.
— Он что? — переспросила Лилиан.
— Реакционер.
— Что это значит, папа? — спросила Лаура.
— Спроси Луизу, — сказал Генри улыбаясь.
Лаура обратила взгляд широко открытых глаз на сестру.
— Что это значит — реакционер?
— Это значит… Это значит, что он старомоден, — в некотором замешательстве ответила Луиза.
— Хм, — произнесла Лилиан; количество выпитого виски помешало ей найти нужные слова для продолжения диспута с дочерью.
— Разве Билл старомоден? — спросила Лаура.
— Луиза хочет сказать, что он политически старомоден, — сказал Генри.
— А это правда, папочка? — спросила Лаура.
— Я бы этого не сказал, — ответил Генри, — но, по-видимому, я тоже должен быть причислен к реакционерам.
14
Ратлиджи возвратились в Кембридж после Дня труда, и новый учебный год начался, как обычно: для Генри — лекциями и семинарами, для Лилиан — зваными обедами и завтраками с приятельницами, для девочек — занятиями в школе. Но то, начало чему было положено летом, продолжало развиваться и дальше своим путем, скрытым от
Живя в одном доме, родители и дети мало виделись друг с другом, и совместно проведенные каникулы в Вермонте, куда они отправились вместе с семейством Лафлинов покататься недельку на лыжах, превратились в тяжкое испытание для всех. Плохие отношения между Луизой и матерью уже стали нормой; в конце концов, сотни матерей и дочерей грызлись друг с другом. С отцом Луиза держалась настороженно, словно чувствуя, что ее дочерняя любовь отвергнута, тем более что в каком-то смысле так оно и получилось. Генри же вел себя крайне неуверенно, будто он и вправду едва не покусился на собственную дочь, и теперь холодно и отчужденно проявлял свой отцовский авторитет, как бы ограждая себя от возможности такого порыва. Благосклонно улыбаясь, он играл — и не без блеска — роль Отца и Профессора политической теории. Впрочем, ему отчасти повезло, так как реплики, подаваемые ему женой и дочерью, показывали, что они избрали себе роли из той же пьесы и ему не грозит, оказавшись в роли короля Лира, увидеть перед собой на сцене леди Уиндермиер. Так, например, когда Луиза спросила его про Вьетнам — что, как и почему? — в ее тоне сквозила скрытая враждебность, вполне в духе непокорной дочери, и это дало возможность Генри замаскировать уклончивую неполноценность своего ответа снисходительно-терпеливой миной обиженного отца, который хотя и молчит, но прекрасно понимает истинную подоплеку этих вопросов, порожденных необоснованной уверенностью в том, что логика, мол, на ее стороне.
Минул год после каникул, проведенных в Африке, настало лето 1965 года, и Генри полностью забыл жаркую ночь в Момбасе. Аромат тела Луизы, который, словно кровь Дункана на руках Макбета, долго не оставлял его в покое, растворился в прошлом, смытый не высокой волной океанского курорта и не душистой мыльной пеной его кембриджской ванны, а упорным волевым решением выкинуть эти воспоминания из головы. И он снова почувствовал себя нравственным человеком, который имеет право говорить о вкладе Америки в дело созидания свободной жизни для всего человечества и учить Луизу, что политика умиротворения диктаторов — верный путь к новым и более жестоким войнам.
Часть третья
1
В 1965 году за два дня до рождества Луизе исполнилось восемнадцать лет. К этому времени она уже стала совсем взрослой и на редкость красивой девушкой ярко выраженного американского типа, с таким живым выразительным лицом, что это делало ее похожей на ирландку, с такой свежей кожей, какая бывает только у англичанок, и с такими длинными ногами, что лишь примесь немецкой крови да еще капля крови с Берега Слоновой Кости могли бы дать этому объяснение. Впрочем, нос у Луизы не был типично американским, так как вместо дерзко вздернутого комочка плоти неопределенных очертаний, который у большинства американских девушек символизирует собой слияние воедино различных национальностей, у Луизы нос был тонкий, с горбинкой и четким рисунком ноздрей.