Дочь реки
Шрифт:
Как перебралась, не боясь, что доски вдруг провалятся и придется в воду ступить, Гроза вскоре и правда увидала в сторонке от тропки старый сруб. Стоял он здесь, верно, почти сотню лет. А может, просто сырость и вечная тень не пощадили его. Бревна совсем потемнели, чуть покосилось окошко, а крыша уже мхом поросла. Глядишь, десяток-другой зим, и от избы останется курган один, поросший дерном и опятами.
Гроза с опаской приоткрыла незапертую дверь и заглянула внутрь. Никого там не оказалось. Пахло влажной землей и немного — плесенью. На стенах еще остались, верно, от последней хозяйки, обтрепанные пучки трав и какое-то тряпье, в котором уже трудно было узнать одежду. Видно, и правда сюда совсем никто не ходил. Стало быть, место нехорошее, раз его так сторонятся. И самой тоже не хотелось здесь надолго задерживаться. Лучше бы до Любшины добраться. Хоть издалека увидеть, что там творится на самом деле, а то уж в мыслях страшные вещи рисовались от вида рыжих отсветов, что по воде плясали.
Но, прежде чем закрыть дверь, Гроза заметила краем глаза пятно светлое на лавке у незакрытого оконца. Оно светилось, как пятно света луны посреди ночи. Но ночного ока, конечно, уже не было на небосклоне, а с той стороны избы покачивались тонкие ветки боярышника, в которых путались лучи Дажьбожьего ока. И потому пятна этого на лавке и вовсе не должно было быть. Наверное, ширинку кто оставил, — была первой мысль. Да кому ее тут бросить?
Гроза оглянулась в сторону реки, вдохнула отрезвляющий воздух, который пронизывал, словно нитка — морошку. Взбудоражил все внутри тонкий запах трав и дыма, что дотягивался издалека. Почти бездумно она шагнула в затхлую тьму покинутой избы, осторожно спустилась по хлипкому всходу — и ступни, словно тиной, окутало пылью, такой ощутимой, словно пол был шерстью устлан. Нехороший, тревожный запах сильнее ударил в ноздри. Гроза прикрыла нос ладонью, всерьез опасаясь, что где-то здесь в темном углу лежит падаль. И не хотелось наступить на нее в сумраке покинутого жилья.
Но странное пятно так и манило, словно шептало даже. Она подошла и остановилась у лавки. Оказалось, на ней лежала чистая, без единого пятнышка, и как будто даже совсем новая женская рубаха. И лишь приглядевшись, можно было заметить, что она слегка прозрачная: сквозь нее просвечивали доски. Гроза протянула руку и дотронулась самыми кончиками пальцев до прохладной ткани. Отдернула, словно обжегшись о лед, а в другой миг подхватила рубаху и расправила, не в силах отвести взгляда от тонкой работы, вышивки калиново-красной, широкой — по вороту, рукавам и подолу. Захотелось немедленно надеть ее, ощутить нежность тончайшего льна — а может, и заморского шелка? — на коже. Она повертела одежу так и эдак и отбросила от себя, словно склизкую лягушачью шкурку, когда увидела сзади на подоле неровное густое пятно крови. Отшатнулась, только на него и глядя. От вида его глаза щипало будто, а в виски мысль вкручивалась до хруста: ее это кровь. Еще горячая, липкая.
Гроза развернулась и опрометью бросилась прочь из избы. Едва не полетела кубарем, когда, позабыв о всходе, споткнулась о него. Ободрала ладони о неровные доски двери. Только выскочив наружу, приостановилась немного, но продолжила идти, стремясь поскорее оставить жутковатую избу за спиной. В горле будто подпрыгивало что-то горячее, тяжелое, так и норовя провалиться глубже и удушить. Гроза мяла шею, пытаясь растереть этот затхлый комок, но он никак не поддавался, а сердце гулкими ударами только подбрасывало его выше.
Трава цеплялась за ноги, мешая идти, задерживая. Гроза обернулась только раз: изба уже скрылась за ольховником, едва выпустившим бледно-зеленые листочки. Стало чуть легче. Гроза потерла пальцы друг о друга, как будто еще чувствуя на них липкость подсыхающей крови, хоть и не притронулась к ней. В животе вдруг закрутило так туго, что хоть плачь. Словно внутренности все вдруг высохли. Гроза прижала к нему ладонь, останавливаясь, провела вниз, не зная, что нащупать хочет, просунула слегка между ног — и вновь ощутила вязкую влагу на коже. Опустила взгляд и вскрикнула: пальцы окрасились блестяще алым. Густым, как не бывает даже в дни лунной крови. Комок в горле снова уплотнился — она попыталась вдохнуть, но не смогла и, сделав всего один шаг, резко рухнула лицом вперед.
Гроза не поняла, сколько пролежала в забытьи. И не чувствовала ничего в эти мгновения: ни холода, ни жары. Не видела света и не ощущала промозглость вечной тьмы. Она колыхалась в пустоте, не понимая, жива еще или уже ступила за некую грань из-за которой не возвращаются. А после просто в какой-то миг поняла, что вокруг нее суетятся женщины. Но не над ней хлопочут, а как будто собираются куда-то. И тепло кругом, пахнет дымом и чем-то сладковатым, будто кашей или взваром каким. От того хоть и становилось на душе спокойнее, а все равно страх не проходил, что все только чудится. Гроза медленно протянула руку, чувствуя, что накрыта тяжелым покрывалом, из шкур сшитым, тронула себя там, где еще недавно чувствовала липкую кровь — ничего не оказалось. И боли не было. Что ж тогда приключилось? Что за место это сильное, раз привиделось ей невесть что?
Да, видно, кровь вилы говорит в ней все громче. Все чаще подбрасывает образы из чужого и своего — грядущего. И не знаешь, чего бояться больше, от чего бежать.
— И долго она еще лежать будет? — возмущенный женский голос впился в уши иглами.
До чего же неприятный! Хоть, чем больше Гроза приходила в себя, тем сильнее начинало все раздражать — необъяснимо хотелось обратно в это безразлично ничто.
— Свалилась же на нашу голову… — проворчали в стороне.
Она приподнялась осторожно, опираясь на локоть, открыла глаза так тяжко, будто веки смолой намазали. И поняла вдруг, что лежит в той самой избе, откуда сбежала. Да только та выглядит сейчас совсем по-другому: в свете лучин и Ока, что лился через приоткрытую дверь. И было здесь не так заброшенно и грязно, как показалось поначалу, и не висело полуистлевших тряпок по стенам. В печи ровно и уютно горел огонь: тепло от нее ползло в стороны, скапливаясь под закопченной крышей тяжелой духотой.
— Гляньте, очнулась, — конопатая девица, едва старше самой Грозы, махнула в ее сторону рукой и продолжила дальше помешивать что-то в широкогорлом горшке. Снова донесся от него запах каши — ив животе нетерпеливо буркнуло.
— Ну, и славно, — отозвалась другая женщина, высокая и темноволосая. С двумя толстыми — в руку — косами, что едва доставали ей до лопаток. Видно, недавняя вдова. И четырех зим еще не прошло, как мужа потеряла, и волосы еще не успели толком отрасти после того, как их состригли.
— Вы из Любшины, да? — просипела Гроза.
Комок в горле пропал, оставив после себя ядовитую горечь, что сейчас растекалась по языку. Она сглотнула жадно, стрельнув взглядом на кувшин, наверняка, полный воды. Женщина заметила это и быстро плеснула из него в кружку. Подала, разглядывая Грозу внимательно и приветливо. Сейчас только она заметила, что со второй девицей они похожи, несмотря на то, что волосы у той не темно-русые, почти до черноты, а скорее цвета мокрой сосновой коры. И веснушки щедрые по лицу: расцеловало светило, проснувшись. Только и любоваться.
— Из Любшины, — женщина вздохнула. — Там сейчас недоброе творится. Русины на нас налетели, как не рассвело еще. Благо молодуха одна ночью примчалась, предупредила старейшин.
— Приехала встрепанная, как мавка какая, — добавила, расширив глаза, вторая. — Страшно такую на порог пускать.
Вдова махнула на нее рукой, скривившись.
— Старейшины всех подняли, да все равно толком подготовиться мы не успели, — продолжила. — Ладно хоть в постелях нас не перебили всех. Наши еще устать не успели, как с реки подмога пришла, какую не ждали. А когда мы уходили, так слышали, что и со стороны Белого Дола всадники показались. А нам только ждать остается, что теперь там будет.