Дочь русалки
Шрифт:
– Шш-ш, – зашипел Градька.
– Может, возьмешь сапоги Максима?
– Малы.
Они молчали, пока Градька не доел свое мясо. Когда он доел, подлесок уже охватывал недоруб.
– Что будем делать? – спросила Дина.
– Ждать.
– А его?
– А его отнесу в вертолет и запру.
– Он не убежит?
– Убежит? Ну, сходи поищи веревку.
– Сам иди.
В зимовке творился бардак. Стол сдвинут, железная бочка-печка упала с кирпичей и валялась посреди пола, тут же лежала труба. Ничего подходящего
Но душа беспорядка не вынесла. Он поставил обратно на кирпичи железную бочку, сам не зная зачем приладил трубу, поднял лампу с еще плескавшейся в ней соляркой и поставил наверх, на полавочник. Разбитое стекло лампы хрустело по всему полу. Нагнувшись, Градька увидел под столом мозговидный камень. Поднял и положил обратно на бочку. Щелкнул пальцем по тому месту, где полагалось быть лбу: «так-то, брат!»
Максим не проснулся, а только сильнее подтянул под себя костлявые ноги, пока Градька его стреноживал гнилым обрывком веревки.
Потом они долго и бездельно сидели, поглядывая то на подлесок, то на садящееся за горизонт солнце. Горизонт был затянут тучами, но не синими – а какими-то коричнево-черными, мшистыми, налитыми торфяной жижей.
– Мама у меня сильная, – завспоминала Дина. – Когда рожала меня, не кричала, врачи даже удивлялись. А когда уж совсем было невмоготу, она открыла глаза и сказала: «Товарищи, вы меня извините, но, кажется, я умираю. Ну, что же, я прожила достойную жизнь». Потом она закрыла глаза и родила меня. Ну, а ты? Ты так о себе ничего и не скажешь?
– Было бы чего, – Градька развел руками, – Ничего не было. Что за жизнь?
– Был кефир.
Градька промолчал. Были Гена, Сано и Севолодко.
– Странно, – вздохнула она, – как мало прошлого остается в прошлом.
– Да нет. Прошлое только начинается…
Снова умолкли оба.
– Это правда? – нарушила она тишину.
– Что?
– Что он сказал об этом… – обвела головой вокруг, – о Селении, селяках…
– О Селении, да, – повторил тот же круг головою Градька. – А о вас не знаю.
– Смешно, если все не правда.
Градька промолчал. Дина продолжала:
– Выходили вот здесь на берег. Строили дома, жили. Рожали детей… Это правда, что они плавали на лодках из бересты?
– Да. В музее в райцентре одна такая лежит…
– А Дымковы по ту жили сторону или по эту?
– Не знаю.
– А, быть может, лес не хочет нас отпускать? А когда здесь жили последние люди?
– Давно. Говорят, последними оставались старик да бабка.
– Бездетные?
– Или уже без детей. Иначе бы кто-нибудь забрал…
– Тоже миргородские помещики…
– Почему? – не понял Градька.
– Максим говорил, вот поженимся, доживем до старости и будем жить как миргородские помещики. В старости все должны жить как помещики. А я не уверена, что хочу. Мне кажется, он бы меня называл какой-нибудь Парадигмой Константовной, а я его – Архетипом Менталитетовичем. Нет, я бы сошла с ума. В доме была бы всего лишь одна игрушка. И то – матрешка. Нет, не хочу. После нас должны оставаться дети, а не игрушки.
Градька смотрел на вырубку.
– Значит, сегодня? – вздохнула Дина, перехватив его взгляд.
– Или завтра утром. Не знаю, как поползет. Мне еще надо сбегать вверх по реке. Я засек расстояние. Если дойдет до просеки, значит, мы действительно в центре…
– В центре, – сказала Дина. – Максим всегда говорил, что в его одномерном мире центр находится всюду. Его надо лишь возбудить. Тогда любой предмет – это центр Вселенной. Камень, дерево, насекомое, рыба, зверь. Как в перенасыщенном энергией роста растворе… тут годится любая затравка. Даже человек. Эх, Максим Валерьянович, великая затравка Вселенной. Тсс, он проснулся!
Максим сидел, но делал попытки освободиться от пут:
– О, срослись! – искренне удивился он своим связанным ногам.
Потом ему захотелось есть, и он завертел вокруг головой, ища банку с червями. Потом вопросительно посмотрел на обоих. Дина отвернулась и ее опять чуть не вырвало. Максим скривился, как готовый заплакать ребенок, но потом его осенило и он сунул руку в штаны:
– Рыбка, клюй, рыбка, клюй, на большой собачий…
Градька взял Дину за плечи и направил в сторону избы.
– Сходи немного там подмети. Примета такая есть. На дорожку. Чтоб удача была. Да не бойся ты. На, возьми ружье. Я сейчас.
Дождавшись, когда она скроется в избе, он еще раз проверил веревку на ногах у Максима, и быстрым босым шажком почти побежал под берег. Оттуда поднялся на взгорок, отрезанный от избы кустарником. С этой точки он хорошо видел ползущий по вырубке лес, уже утопивший в себе недоруб, отсюда лучше всего просматривалась и просека. Там, в ее глубине, уже шевелись верхушки падающих от старости елок. Выходило, что так. Изба была в центре мира.
Рядом треснул сучок. Градька даже не понял, что это был выстрел.
– Он убежал! Его уже нет! Я лишь на минуту ушла, собрать спальники!.. – бежала навстречу Дина.
Градька бросился к костру:
– Развязался? – Но веревки нигде не видел. – А удочка его где?
– Я давно унесла за дом, бросила в кусты, – плакала Дина.
На траве нашлись следы волочения, на земле у самой воды – след от правой ладони. След от левой ладони был затерт скользящим по земле телом.
– Когда все это кончится, а? – чуть не заплакал он, сбросил китель и пошел в воду. Он проплыл по течению за шесть или семь поворотов, на каждом подолгу ныряя в темные родниковые омута и хватая руками коряги. Поднимаемая со дна муть не давала продвигаться быстрее.