Дочь скульптора
Шрифт:
Я быстро превратилась в злую королеву и воскликнула:
— Бессовестная! Что? Ты смеешь показаться здесь, на балу, в таком виде? Прочь! Я пылаю от ярости! Вся моя кровь кипит!
Я тут же стала Флоринной и кротко отвечала:
— Слушаю повеление Вашей милости!
Дождь лил все сильнее и сильнее. Кошка начала умываться. Тогда я вдруг вспомнила, как заколдовали принца Амундуса. Кошка Сюсис, черная и ужасная, заползла за печь, а я произнесла:
— Аригида, ригида игида гида! Мирахо! Ира-хо! Ахо! Амундус! Мундус! Индус! Ндус! Дус! С!
Кошка распахнула печную дверцу и зашипела. Тогда Фанни поднялась и начала топать ногами и кричать:
— Аи, аи, аи! Амундус сказал:
— Отпусти меня, отпусти меня, жестокая ты женщина!
А королева спросила:
— Ты хочешь предать Флоринну?
— Аи! Аи! Аи! — кричала Фанни.
На сцене начинают летать совы и семенить старички домовые. Я снова стала Флоринной. Но не успела я вымолвить слово, как Фанни съехала с полка, затопала вокруг сцены и захлопала в ладоши, продолжая кричать свое «Аи! Аи! Аи!»!
— Уходи! — сердито сказала я. — Пьеса еще не окончена. Не надо аплодировать сейчас. Но Фанни меня не слушала.
Она присела на корточки перед печью и стала греть руки. Весь дым выходил через отдушину, так как никакой трубы ведь не было, а печь наполовину сгнила. Фанни продолжала топать ногами и петь свою великую дождевую песню.
— Ослица! — закричала я. — Ты же — публика.
Папа шел лугом. Он остановился и спросил:
— Ну-ка, чем вы тут занимаетесь? Он был крайне удивлен!
— Я играю в театр! — закричала я. — И для тебя тоже! А Фанни все испортила!
Лил дождь, и все лампы погасли. Я сидела и плакала что есть сил.
— Ну-ну! — успокаивал меня папа. — Не принимай это так близко к сердцу.
Он не знал, что сказать, и через некоторое время сообщил:
— Я поймал двухкилограммовую…
— Аи! Аи! Аи! — закричала Фанни.
Я вошла первой в дом и все время плакала, но теперь больше для того, чтобы произвести впечатление. Папа вышел следом за мной и зажег свечу, так как все лампы были в театре. Он показал мне щуку.
— Она красивая! — сказала я, потому что всегда следует высказать свое мнение, если кто-то поймал рыбу.
А потом плакать дальше было уже слишком поздно. Я снова оделась как обычно и мы вместе с папой стали пить чай.
Все время было слышно, как Фанни била и била в гонг и пела свою дождевую песнь. Весь луг был затянут дымовой завесой. Но вот кошка устала и вошла в дом.
— Это Сюсис, — мимоходом рассказала я. — Ее заколдовали и превратили в кошку.
— Что-что? — спросил папа.
— Ерунда, ничего, — ответила я, потому что это было не так уж и важно.
Назавтра Фанни была в очень хорошем настроении.
Дверь баньки рухнула, и занавес лежал в траве. Мы расстелили его на столе веранды и оставили там сохнуть до следующего лета.
ДОМАШНИЕ ЖИВОТНЫЕ И ФРУ
Папа любит всех животных на свете, потому что они ему не противоречат. Но больше всего ему нравятся те, что лохматые. И они тоже любят его, потому как знают: им разрешат делать все, что они захотят.
С фру все иначе.
Если они — натурщицы, с которых лепят скульптуры, они становятся женщинами, но пока они фру — это трудно. Они не могут даже позировать, и они слишком много болтают. Мама, естественно, никакая не фру и никогда ею не была.
Однажды в сумерках, когда папа стоял на холме, к нему прямо в объятия влетела летучая мышь. Папа стоял абсолютно неподвижно, и тогда она заползла ему под пиджак и, повиснув там головой вниз, заснула. Папа не шевелился. Мы принесли ему обед, и он ел очень осторожно. Никто не посмел произнести ни слова. Потом мы унесли тарелки, а папа остался стоять на холме, пока не стемнело. Тогда летучая мышь ненадолго вылетела из-под пиджака, а потом снова вернулась к папе.
Но осталась в этот раз совсем ненадолго, это просто был визит вежливости.
В то лето мама готовила кашу или спагетти для Пеллюры каждый день, когда рыба не ловилась в сети. Папа выходил на вершину горы и звал: “Пел-люра, Пеллюра!” И тогда чайка-папа прилетала. Иногда — вместе со своими птенцами. Некая фру утверждала, что Пеллюра вовсе не обыкновенная чайка, а серебристая чайка, пожирающая маленьких птенцов гаги, и папа ненавидел эту фру, до тех пор, пока она не уехала.
У Пеллюры были желтые ноги, он был серебристой чайкой и пожирал маленьких птенцов гаги, но когда фру отправилась восвояси, мы все-таки поверили, что Пеллюра просто чайка.
Пеллюра прилетал на зов папы, и потом, домашнее животное никогда тебя не надует, а ты никогда не обманешь его. В городе это труднее, но мы делаем все, что в наших силах.
Весной у нас жили девятнадцать канареек. Хочу заявить вам, раз и навсегда, что канарейки — очень жизнеспособны. Все начинается с папы и мамы. У них появляются птенцы. И прежде чем птенцы оперятся, они должны покинуть родной дом. А папа снова поет, а мама — откладывает новые яички.
Вот так все и происходит с канарейками.
У моего папы большие с ними хлопоты. Канарейки, сидя на наружной антенне, пели и качались, и плескались в воздухе, и все было мирно и радостно, пока они вдруг, сцепившись в драке, не начали сражаться друг с другом и, накинувшись на самую маленькую и уродливую, не общипали ее так, что она вся словно стала лысой.
Тогда папа щелкнул по их головкам своим резцом и сказал:
— Ах вы, дьяволята вы этакие!
Канарейки тут же успокоились, и уже больше никогда никого не клевали, а только пели.