Дочь солдата
Шрифт:
— На партсобрании кончим разговор, — устало сказал дядя, продолжая смотреть в окно.
— Испугал! — побагровел Потапов. — Эк застращал!
Николай Иванович встал перед ним — бледный, сжатые тонкие губы медленно затеняла синева. Худая шея жалко выглядывала из воротника старенького армейского кителя. А Потапов, красный, злой, глыбой этакой высился над ним. Широкие плечи без морщин растянули на спине суконную гимнастерку.
И Верка понурилась.
— Что? — хрипло проговорил дядя. — Что ты сказал? С каких это пор для коммуниста мнение своих товарищей
— Считай, оговорился, — перебил его Потапов.
Тетя отложила вышивку.
— Полно, что вы, в самом деле… Сойдетесь — и сразу в драку. Нечего вам делить.
— Верно, нечего, — обмяк Родион Иванович виновато. — Все будет ладно. Пустим станцию, сами посмеемся — было из-за чего нервы трепать и копья ломать! Все ж будет как надо…
— Не будет! — тонким голосом вдруг закричал Николай Иванович. — Не пустишь станцию. Не дам! Позориться не дам…
Потапов сощурился, провел ладонью по лицу.
— И точно — не дашь, — выдавил с горечью. — С тебя станется!
Верка съежилась.
Дядя, дядечка, так вот вы какой! Ну, почему… почему вы такой?
По утрам будят сонную тишь деревенских улиц визг полозьев, всхрапыванье заиндевелых лошадей, гудки автомашин. Затемно съезжаются к Талице люди — из дальних деревень, со всех бригад колхоза.
Топоры поднимают перестук, надрывно ноют пилы в мерзлой древесине, и встают дымы костров, возле которых обогреваются строители ГЭС. Ни давящий мороз, ни лютое бездорожье, ни метели, бушующие по неделе, — ничто не останавливает работ. Даже ночью! Все реже, реже горит по избам электрический свет. Слаб, едва тянет старый локомобиль. Его мощности достает только для пилорамы, привезенной на стройку из соседнего колхоза, и на прожекторы, освещающие плотину. На свет в избы уже не хватает.
Кипят, клокочут воды черной дымной Талицы, натолкнувшись на плотину, с ревом бьет тугая струя из проема. Хлопья желтой пены схватывает морозом; с ширящимся шорохом они крошатся у берегов.
Парусит на ветру подернутый изморозью кумач — «ВСЕ НА СТРОЙКУ!»
Из Дебрянска приходили на воскресники два отряда комсомольцев. На лыжах пробирались глухой чащобой — напрямик, без дорог. Разместили молодежь по избам Светлого Двора. На печи у бабки Домны отогревалась одна девушка. Она дула в обмороженные пальцы, потихоньку плакала, прячась за ситцевой занавеской.
И чуть свет ее позвали на работу…
И сколько людей с надеждой говорит: «Нашей будет Талица! Ужо впряжем в работу, так ли заживем!»
А вас, дядечка, зовут за глаза комиссаром, знаете?
— Мужики, кончай перекур, туши цигарки: вон наш комиссар идет!
Тогда один парень сказал:
— Принесло его, черт побери… Пенсионер, так и сидел бы дома, не рыпался! Ан нет — суется куда его не просят, покоя от него нет!
…Николай Иванович стоял у окна.
Снаружи избы метался ветер, крутил белесую непроглядную муть.
Темень, мрак. Только там, где билась у плотины неукрощенная Талица, качалось, светлело зыбкое зарево.
Бабка убрала из кухни икону — темную доску с темным скорбным ликом на ней: раскосые глаза его смотрели строго, неумолимо грозил тонкий палец.
— Насквозь прокурили своим горлодером, табашники окаянные!..
Бабка унесла икону в светелку — холодную комнатушку на чердаке, вечно державшуюся на запоре. Тут висели на жердках валенки, у стен, голых, в паутине, изборожденных трещинами, стояли сундуки с бабкиным «добром» — сарафанами, шубами, пахло мышами и нафталином.
— Выживут скоро, аспиды! — бормотала Домна. — Господи, оборони меня, рабу темную!.. Ну, ежели он старое вспомнит? Да не за этим ли принесла его нелегкая?
Глава VIII. По путику
В воскресенье Верка с утра скрылась из дому, прихватив с собой лыжи.
Из двери конюшни валил густой на морозе пар. Дымная куча навоза была серой от воробьев, они пищали и дрались.
В проходе между яслями Леня нагружал вилами навоз на тачку. Веня Потапов, стоя рядом, указывал:
— Чище подбирай! До чего дородно в конюшне — в пору дядю Федора с экскаватором вызывать.
Он увидел в дверях Верку.
— Смирно-о! — Подстегнутые его командой, лошади запереступали копытами по звонкому деревянному настилу, повернули морды к выходу.
— Товарищ… э-э, как тебя? — откозырял Веня озадаченной Верке. — Товарищ командир! На первой конюшне колхоза «Гвардеец» все идет согласно расписанью. Конюхи чай пьют. Рапортует старшина Потапов.
Леня сплюнул и взялся за тачку.
— Я думал, кто, а тут всего-навсего Верка…
— Ну как? — Веня подмигнул ей, прищелкнув языком. — Боевой порядок, не то, что у вас в телятнике. У нас по-гвардейски!
— А путик где? — спросила Верка. — Или уговор забыл?
— Тс-с! — Веня прижал палец к губам. — Тс-с… Дневальный, — строго начал он. — Ты здесь остаешься за старшину. Принимай пост.
Леня обиженно надул губы.
— Над кем я буду старшиной? Над Рекрутом, да? Ты, Веня, все-таки жук. Сам на путик пойдешь, а я?..
Леня вез тачку к выходу. Колесо ее скрипело.
— Погоди, Вера, я мигом! — Веня убежал.
Он вернулся в драном полушубке, подпоясанном ремнем, в заячьем треухе и рукавицах-шубенках. За плечами холщовая котомка.
— Ну, в путь добрый, — Веня локотками подбросил котомку, чтобы удобнее легла на спину.
Пока они шагали санной дорогой, по которой на дровнях доставлялось сено с лесных покосов, Веня тащил свои лыжи за собой на веревке. Лыжи, широкие, неуклюжие и мохнатые, подбиты камусом, шкурой с ног лося.