Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
Требовалось древнее мощное волшебство, чтобы наделить смертного царевича божественностью фараона, установить таинственные связи, от которых зависела жизнь Египта, между ним и богами, между ним и его народом. Долгие обряды начались в Фивах в день высшего подъёма воды в конце месяца Атир [120] , а закончиться должны были в первый день Тота [121] , день начала нового года, в Мемфисе, древнем городе Белой Стены, где в незапамятные времена царь Менес [122] впервые объединил Обе Земли в одну и стал фараоном всего Египта. Между первым и последним ритуалами простирался месяц непрерывной мистической деятельности.
120
Атир —
121
Тота — первый день месяца Тота — 27 июля.
122
Менес — согласно сведениям историка Манефона, первым смог объединить всю страну и стал называть себя «царём Верхнего и Нижнего Египта» в XXX в. до н.э. (см. прим. 22).
Царь-Который-Будет-Царствовать, как стали называть молодого царевича во время этого периода перемен и преобразований, уже несколько недель странствовал по узкой зелёной ленте своего царства, пребывая на борту царской барки, и останавливался в каждом из основных городов — от Нехеба на юге до Гелиополиса в дельте. В каждом городе он выполнял одни и те же сорок шесть сцен спектакля мистерии Наследования, восстанавливая древнюю историю египетского царствования. Каждый раз, когда царевич проделывал это, новая область его страны вплеталась в сеть могущества, которую он сплетал, а в небесах и на земле что-то менялось. Но богом и царём он станет лишь после того, как осуществит три заключительных обряда в Мемфисе — Объединение Обеих Земель, Шествие Вокруг Стен и Праздник Диадемы.
В городе, ожидавшем царскую барку, на протяжении нескольких недель не происходило почти ничего имевшего отношение к обыденной жизни. Необходимо было делать тысячу вещей, принимать меры, решать. Когда барка в конце концов прибывала, все дела полностью забывались на пять невероятных дней. Люди покидали дома и скапливались в месте праздника, затопляя улицы и причалы, набиваясь на крыши и выстраиваясь вдоль бортов судов, превращая всё пространство вокруг барки и находившегося поблизости праздничного павильона в море вытягивавшего шеи, суетившегося люда. В этот незабываемый миг последний мальчишка-рыбак, рискованно болтаясь на качающейся мачте, мог увидеть царя; скромный пастух мог обонять истинный аромат богов.
Лишь немногие знали обо всех подробностях очищения и приготовлений, которые заняли первые два дня, хотя стоявший на ступенях павильона жрец-глашатай сообщал обо всём происходившем. Люди не улавливали кратких формулировок древнего ритуала, прорывавшихся сквозь грохот барабанов и тонкие голоса певцов, сплетавших вокруг их медленного ритма жутковатые причудливые фиоритуры. Они видели отблески пышных процессий, видели появлявшихся туг и там сановников в одеждах, которые можно было узреть лишь на стенах старинных храмов, видели жрецов в масках звероголовых богов — но в центре всегда была маленькая напряжённая фигурка. Они видели, как клубился дым ладана, образуя в сияющем небе сероватую завесу, обоняли его аромат; они слышали обрывки диалога, порождавшие в умах множество устрашающих образов. Но они не знали доподлинно, что происходило. Это знали только жрецы. Люди задавали друг другу вопросы, вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть, протискивались на более удобные места.
Однако на третий день они переставали суетиться, затихали и становились внимательными. Хаос символов и ритуальных церемоний сменяла знакомая история Осириса; они с детства знали эту старую любимую драму, впитывали её с молоком матерей, каждый год видели, как она разыгрывалась в образе вечно умирающей и вечно возрождающейся реки, захороненного и всё же проросшего зерна. В сцене с ячменём, когда вносили образы быков и жеребцов, чтобы топтать и молотить зерно, они потихоньку стонали — ведь это был избиваемый Осирис; позднее, когда мужчины отчаянно сражались и некоторые были повержены, с их губ срывались возгласы
Итак, в сорока шести сценах обрядов Наследования присутствовали и радостное торжество, и тревога. И был эпизод, связанный с весьма серьёзной опасностью. Он происходил на пятый день, когда смерть должна была явиться наяву, когда и в ритуале, и в жизни Осирис действительно умирал и совершал опасное путешествие в Западные Земли, передавая свою божественность и земное царство сыну. В этот чреватый опасностью момент толпы, окружавшие праздничный павильон, были тихи как сама смерть, и все глаза были устремлены на покров Кени — завязанную сзади короткую тунику особого покроя, без рукавов, которую Верховный жрец осторожно надевал на воздетые руки молодого царя. Наконец туника окутывала царя, руки которого в свою очередь держали одеяние, и народ испускал облегчённый вздох. Покров Кени был духом Осириса, и раз его мощь влилась в нового Гора, царское объятие защитит эту мощь во время её одинокого странствия к Озеру Лилий.
Тот быстро шёл по бесконечной холмистой дороге через залитую ярким светом пыльную местность. Вдали виднелись деревья, но он не мог добраться до них; поблизости же не было никакой тени. Он пришёл в поле, где рассыпанное зерно образовало ток; быки и ослы круг за кругом тащились по нему, их головы мерно качались. Он знал, что животные были воплощением Сета и его злых последователей, а зерно было Осирисом; он схватил палку и закричал: «Не бейте, это мой отец!» Он видел солнце, сиявшее сквозь облака танцующих пылинок, освещённые его лучами длинные серые уши и лоснящиеся рогатые головы, всё так же безмятежно качавшиеся по кругу и пренебрегавшие его приказом (потому что зерно, конечно, нужно было молотить), и чувствовал, как его палка отскакивает от их костлявых задов, поднимая пыль и гоняя воздух, насыщенный тяжёлым запахом скота. Ячмень колол его голые колени, когда он опустился на них и сказал Осирису-зерну: «Я побил ради тебя тех, которые били тебя!»
Внезапно поле превратилось во внутренний двор дома Ибхи-Адада в Вавилоне, и там были египтяне, они выливали вино Нанаи на пыльную землю, они окружили Ибхи-Адада и били его чудесной шкатулкой. Тот кричал с лестницы: «Не бейте, это мой отец!», но после этого они толпой полезли по лестнице, осыпая его ударами по голове, по всему телу, по покрову Кени, по лицу, как били вавилонского царя во время праздника Акиту, и кричали: «Ты станешь слабым, лиллу!» Он обхватил руками голову, заслоняясь от града ударов, и продолжал рыдать: «Не бейте, это мой отец...»
Глаза Тота раскрылись. Ощущая всем телом мучительное неудобство, он пошевелился, застонал и вытащил из-под себя до боли затёкшую руку. Осторожно пошевелив ею, он некоторое время моргал и непонимающе смотрел на крошечное квадратное окошко, в которое с неистовой яркостью струились солнечные лучи. Затем он почувствовал знакомое покачивание и понял, что находится не в Вавилоне, а на своей кушетке на царской барке. Никто не бил ни его, ни Ибхи-Адада. Это были всего лишь слова, он произносил их в сцене Ячменя, которую повторил столько раз за несколько прошедших недель. Но они вонзились в его мозг, как колючки. Ему предстояло сегодня опять говорить их... нет, он сказал их вчера. Эта часть представления завершилась.
Внезапно он выпрямился и сел. Это завершилось навсегда. Это был не Абидос, не Нехеб и не Гелиополис — это был Мемфис. И был первый день Тота, день Нового года. Корона, которую нынче возложат на его голову, останется на ней навсегда. Сегодня он наконец исполнит заключительные церемонии Объединения, Обхода и Праздника Диадемы. Позднее, когда солнце раскрасит лёгкие вечерние облачка золотым и алым цветами и всё небо станет оперённой грудью Великого Гора-Сокола, на волю выпустят четырёх птиц, чтобы они летели к четырём концам земли с новостью, что Гор-Сын вступил на трон Египта. Сегодня на закате ему предстоит стать богом.