Дочь Сталина
Шрифт:
Под выходной день ездила в Зубалово. Весь выходной день гуляла в лесу. Погода была очень хорошая. Здесь все время было хорошо — только сегодня погода нехорошая, холодно и часто шел дождь.
До свидания, милый папа.
Целую тебя крепко.
Твоя Сетанка. 14 сентября 1934 г.»
Спустя десять дней:
«Здравствуй, папочка!
Как ты живешь? Как твое здоровье? Я живу хорошо. У нас последние дни погода стала плохая, но все выходные дни погода была очень хорошая. И я в выходные дни ездила в Зубалово.
Учусь я хорошо. Недавно у нас был сбор
На этом сборе я выступила с обращением к пионерам, чтобы они нам октябрятам помогали в работе. На этом сборе народу было много и взрослые были. Я сначала испугалась, не хотела даже выступать, но потом выступила и сказала хорошо. Совсем даже не страшно было.
Писать больше нечего, милый папа. Целую тебя крепко.
Твоя Сетанка. 25 сентября 1934 г.».
Примерно к этому времени относится упрек Сталина дочери в том, что она забыла свою мать… Что он мог знать о чувствах своего ребенка, которого атмосфера, созданная отцом в доме, призывала к скрытости, к демонстрации излишней инфантильности, которая нравилась отцу. Это он мог свободно встать среди застолья и предложить тост за Надюшу… Возможно, в этом был свой расчет: он как бы хотел лишний раз напомнить гостям, что «Надюша» умерла своею смертью…
Безусловно, девочка тосковала по матери, боясь лишний раз напомнить о ней взрослым. Наверное, такое напоминание вызывало слезы на глазах у няни или у подруги матери Зинаиды Гавриловны Орджоникидзе, возможно, «дядя Клим» сморкался в большой носовой платок… Светлане же, неведомо как пережившей трагедию утраты матери, предлагалось быть резвым, забавным ребенком.
«Здравствуй, папа!
Я живу ничего хожу в школу и вообще жизнь идет весело. Папа. Я играю в первой школьной команде по футболу но каждый раз когда я хожу играть бывают по этому вопросу разговоры, что мол без папиного разрешения нельзя и вообще.
Ты мне напиши могу я играть или нет, как ты скажешь так и будет…» — это письмо Светланиного брата Василия — обратим внимание на фразу «как ты скажешь, так и будет». Брат тоже изо всех сил демонстрирует сыновью покорность отцовской воле, как и сестра.
«Здравствуй дорогой папочка!
Сегодня М. И. Калинин принес мне от тебя письмо. Спасибо за него. Спасибо так же за персики и гранаты. То и другое я очень люблю и ем охотно.
В Москве настоящая осень. Теплых дней больше нет.
В последний выходной день была плохая погода, и я не ездила в Зубалово. Ходила днем в Большой театр. Смотрела балет «Красный мак». Мне понравился этот балет.
Учусь я по-прежнему хорошо. Сейчас напишу тебе письмо и буду писать письмо пионерам за границу. У нас сегодня был сбор звездочки и мы решили написать письма за границу, октябрятам и пионерам.
Желаю тебе всего хорошего.
Целую тебя крепко.
Твоя Светлана. 2 октября 1934 года».
Впервые она подписывает письмо как взрослая — Светлана. И впервые в тоне послания чувствуется некоторое принуждение, как будто ее заставили написать отцу. Возможно, так и было. Возможно, она начала чувствовать некоторую искусственность в отношениях с отцом, раздражение оттого, что ее заставляли коверкать язык и лепетать — этого не было
«Я была воспитана в беспрекословном послушании и уважении к отцу. Дома, в школе, везде я слышала его имя только с эпитетами «великий», «мудрый». Я знала, что он любил меня больше моих братьев, был доволен, что я хорошо училась. Я видела его мало, он жил отдельно на своей даче, но все же после маминой смерти, вплоть до начала войны, он старался уделять мне возможно больше внимания. Я уважала его и любила, пока не выросла.
Но пришла пора «юности мятежной», когда все авторитеты подвергаются критике, и прежде всего — авторитет родителей. И я вдруг почувствовала некую абсолютную правду в облике мамы, в том, что я помнила и что говорили мне о ней другие, а отец этого авторитета неожиданно лишился. И дальше все только сильнее и сильнее развивалось именно в этом направлении; мама все больше вырастала в моих глазах, чем больше я узнавала о ней, а отец только терял свой ореол».
Но пока все довольно безмятежно. Снова наступило лето — лето 1935 года. Девятилетняя девочка пишет отцу из Тифлиса, где она побывала у бабушки. Она знала, что этим угодит отцу, ибо он часто с восхищением восклицал: «Как ты похожа на мою мать!»
«Здравствуй милый папочка!
Как ты живешь? Доехала я хорошо. В Тифлисе мне понравилось. Пробыли мы там два дня. Несколько раз мы были у бабушки. Бабушка мне очень понравилась. Я ее полюбила и еще к ней приеду.
Пока всего хорошего. Тороплюсь писать, потому что через 10 мин. уезжает тов. Власик.
Целую тебя крепко.
Твоя Светлана».
…Лето 1935 года. В это лето в Сочи произошло маленькое и как будто незаметное событие, но довольно симптоматичное для отношений Светланы с отцом. Во всяком случае, оно запомнилось ей, и она его описала в своей первой книге:
«…отец, поглядев на меня (я была довольно крупным ребенком), вдруг сказал: «Ты что это, голая ходишь?» Я не понимала, в чем дело. «Вот, вот!» — указал он на длину моего платья — оно было выше колен, как и полагалось в моем возрасте. «Черт знает что! — сердился отец, — что это такое?» Мои детские трусики тоже его разозлили. «Безобразие! Физкультурницы! — раздражался он все более, — ходят все голые!» Затем он отправился в свою комнату и вынес оттуда две своих нижних рубахи из батиста. «Идем!» — сказал он мне. «Вот, няня, — сказал он моей няне, на лице которой не отразилось удивления, — вот, сшейте ей сами шаровары, чтобы закрывали колени; а платье должно быть ниже колен!» — «Да, да!» — с готовностью ответила моя няня, вовек не спорившая со своими хозяевами. «Папа! — взмолилась я, — да ведь так сейчас никто не носит!»
Но это был для него совсем не резон… И мне сшили дурацкие длинные шаровары и длинное платье, закрывавшее коленки, — и все это я надевала, только идя к отцу…»
Что это — проявление пуритантизма или нежелание замечать то прискорбное для Сталина обстоятельство, что его «воробушка» выросла? Выросла, а значит, вскоре окажет ему сопротивление, и не только в вопросе длины платья? Важно здесь другое: Светлана уже знает, что должна прилагать чисто внешние усилия к тому, чтобы нравиться отцу, — до внутренней ее жизни ему и дела нет.