Дочерь Божья
Шрифт:
Те, кто могут, — делают.
Те, кто не могут, — учат.
А те, кто не могут учить, идут в администраторы.
Он готов был подписаться под каждым словом, что, разумеется, не делало его любимчиком администрации УКЛА. Правда всегда глаза колет.
Сет уселся за стол и уже поднял трубку, чтобы позвонить в полицию, как вдруг обратил внимание на конверт со своим именем. Он был подписан рукой Карен Брэдфорд и приклеен скотчем к абажуру настольной лампы, чтобы его сразу заметили.
«Тони очень разозлился на тебя, — было в записке, — я понимаю, насколько тебе нелегко
Подпись — «К».
Сет вытряс ключ. Он вскочил так резко, что его стул рухнул на пол. Все мысли о Тони Брэдфорде моментально вылетели из головы, и он бросился к столу Карен. Двустворчатый шкаф стоял прямо за ним.
Едва он уселся в кресло Карен и нагнулся к замочной скважине шкафа, снизу донеслись вопли.
Вначале — женский голос. Сперва вскрик удивления, но он быстро сменился визгом ужаса. Потом — мужской. У него был скорее крик, чем вопль. Потом снова женский голос, теперь он дрожал и становился все выше, с каждой нотой приближаясь к истерике.
Риджуэй узнал эти голоса. Парочка, видимо, вернулась в отчаянных поисках места для осуществления сделки. Он не закрыл дверь в подсобку, и они очень скоро наткнулись на тело Тони.
Девушка не умолкала. Визг становился все громче — то ли за счет ее легких, то ли потому, что парочка поднималась по лестнице.
Сет вогнал ключ в замочную скважину. Надо было спешить. Кафедра философии — первая от лестницы. Они увидят свет и придут звонить в полицию; ему ни за что не успеть в библиотеку. Все его пляски вокруг Страттонова «хвоста» пойдут насмарку.
Шкаф легко открылся. Сет выдвинул нижний ящик и, как обещала Карен, сразу увидел связку писем с посылкой.
Сет выхватил ее из ящика.
Забыв о криках, Сет принялся ворошить письма — и руки его сразу нащупали то, за чем он пришел. Бандероль размером с коробку для рубашки, завернутую в коричневую бумагу, с обратным адресом «Озерного рая». Он дрожащими пальцами сорвал упаковку. Отбросил картонную вкладку и пенопластовые шарики — и вот глазам его предстал живописный альпийский луг. На задней стороне рамки было написано «Обитель Владычицы нашей Небесной». Он кое-как замотал картину обратно в защитную упаковку, схватил ее вместе с остальной корреспонденцией и метнулся обратно в кабинет. Там затолкал все в дипломат и рванул к выходу.
Когда он вышел в коридор, до него долетели шаги по лестнице и голос парня, пытавшегося утешить девушку, чей стальной стержень все-таки не выдержал. Сет схватил дипломат под мышку и выбежал из здания.
Зоя с трудом боролась с желанием помолиться, стоя посреди комнаты и размышляя о путях к спасению.
До того, как ее схватили, она не верила в бога, который прислушивается к молитвам верующих. Начать молиться сейчас было бы лицемерием, которое она так презирала.
Мать воспитывала ее в духе ортодоксального протестантства. Каждое воскресенье они ходили в маленькую кирпичную церковь округа Ориндж к югу от Лос-Анджелеса. Их вера считала танцы
Ее отец никогда не ходил в церковь, что — наряду с его решением относительно того, что делать с ее цветным слухом, — было благодатной почвой для бесконечной ругани и склок. Когда Зоя была подростком, он как-то раз сказал ей: «Учитывая, сколько в мире существует церквей и верований, было бы весьма самонадеянным считать лишь свою веру истинной, а все остальные — ложью и дорогой в Ад. Возможно, нам стоит просеять все религии и взять зерно истины из каждой».
Протестовать против церкви было легче легкого. Зоя вывернула отцовское кредо наизнанку: по словам отца, рациональное зерно есть в каждой религии, но она решила, что раз церкви между собой так собачатся, значит, все они лгут. Когда Зоя отказалась ходить в церковь, мать стала еще более фанатичной. Как-то воскресным утром после особенно жаркого спора за завтраком мать пошла в церковь и домой больше не вернулась. То же самое произошло с одним из баритонов церковного хора. Зоя больше никогда не слышала о своей матери.
Ее исчезновение явилось для Зои окончательным доказательством того, что Бог — мошенник, а все люди — лохи. Это единственное, в чем она была абсолютно согласна с Карлом Марксом.
И вот теперь она, запертая в бетонных кишках подвала в Цюрихе, боролась с собственным лицемерием — желанием молиться. Говорят, в окопах не бывает атеистов. Для нее это означало лишь то, что доведенные до отчаяния люди опускаются до самообмана веры ради фальшивого успокоения. Поначалу горячее желание молиться удивило ее саму, но затем она поняла, какие побуждения ее на это толкнули, и решила сохранить чувство собственного достоинства и не опускаться до того, чтобы умолять о спасении какого-то бога, в которого она никогда не верила.
Как бы ей хотелось верить, чтобы можно было заключить сделку.
Помоги мне выбраться отсюда, и я в Тебя поверю; я сделаю все, что захочешь.
Зоя помотала головой, устыдившись собственных мыслей. Что хорошего в боге, которого можно обвести вокруг пальца под давлением обстоятельств?
— Какая безнадега, — тихонько сказала она самой себе. Талия поддерживала в ней силы и уверенность, но каждый вечер, когда ее отводили обратно в ее комнату, депрессия сочилась из каждой тени.
Она медленно повернулась, глядя по очереди на стены своей тюрьмы — на три сплошные бетонные плиты и четвертую, где была лишь тяжелая железная дверь с засовом на двух замках и петлями, приваренными так, чтобы их нельзя было снять. Вентилятор приварен сверху к дыре, куда легко пролезла бы ее голова. Она посмотрела на бетонную плиту под ее ногами, потом на дощатый потолок над головой. Сквозь постоянный шум в ее клетки она едва могла расслышать слабый звук шагов в кабинете наверху.
Тяжелая пустота безысходности разверзлась у сердца черной дырой, готовой поглотить ее целиком.