Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы.
Шрифт:
– «…Но тебя я помнить буду и при светлом месяце, и при ярком солнце, и под частыми звёздами, и на одре смертном ты будешь в мыслях моих. Всегда ты жить будешь в сердце моём как друг возлюбленный. Суждено Бажену стать моим мужем по закону людскому, а ты станешь им по велению сердца – в душе моей».
– Каждое слово – правда, – нежно прошелестело из отверстия. – Ты думаешь, девичья память коротка, а сердце забывчиво? Нет… Нет! Ты… мой Зайчик…
Всё было так, словно они только вчера расстались, будто всего одна ночь прошла с того дня, когда Нежана под шатром из листвы угощала Цветанку-Зайца вишней в меду и яблоками, учила её буквам в укромном, заросшем уголке сада, неохотно откликаясь на зов няньки. И вновь – солёно-сладкий поток всхлипов вперемешку со смехом, который заструился
– Душой и сердцем я звала тебя… Каждую ночь звала, Заюшка. Все эти годы!.. Значит, ты услышал мой зов… Говоришь, ты видел меня во сне?
– Да… Видел, моя горлинка, – проговорила Цветанка. – Во сне этом ты спросила, помню ли я тебя. И с той ночи засела у меня в душе неотступная тревога – что с тобою, жива ли ты, здорова ли, счастлива ли…
– Жива я, – последовал ответ. – Да только не жизнь это. Света белого я не вижу, красному солнышку уж не рада. Забери меня отсюда, Зайчик… Укради меня! Иначе погибну я здесь… Руку на меня поднимает Бажен, петь не даёт в саду. Даже душит порою! Сожмёт горло, потом отпустит – чтоб голос мне отдавить. Я после этого седмицами хриплю… Ненавидит он мои песни лютой ненавистью: вообразил себе, будто у меня полюбовник есть, и я его пением своим призываю. А нет у меня никого – просто не могу я без песен, задыхаюсь!
– А как же родители? – захлебнулась удушающим комом возмущения Цветанка. – Рассказала бы им про мужа – про то, что он с тобой вытворяет… Может, поняли бы они, какому нелюдю тебя отдали, и заступились бы?
– Ах, Зайчик, если бы! – последовал горький ответ. – Я сразу им пожаловалась, как только началось всё это, да только какой в том прок?.. Родители сказали: муж бьёт – это значит «учит». Значит, за провинности мои какие-то наказывает, и я всё со смирением и покорностью принимать должна и исправляться, чтоб его больше не гневить. А батюшка ещё и пожурил меня за то, что жалуюсь. Так уж повелось, обычай таков семейный, и я, дескать, жаловаться не должна, а должна на ус мотать и думать, чем я мужу не угодила, да в следующий раз умнее и покорнее быть, чтоб немилость его не навлечь. Ох, ежели Бажен узнает, что я тут вновь пела – быть мне снова битой… Не могу я более с ненавистью к нему жить! Или на себя руки наложу, или ему яду подолью – и тогда прощай, моя бедная головушка… Не вынесу я этого больше, Заинька. Забери меня отсюда!
Эта жаркая мольба властно сжала сердце Цветанки, и она, позабыв и про когти, и про клыки, одним усилием воли сделала невидимые ступеньки из хмари. Дыхание ярости едва не сдуло её рассудок, как пушинку: этот сытый кабанчик с жирком на боках смел бить Нежану! Её, нежную, тонкую, беззащитную, серебряноголосую птаху-певунью… Вспороть ему пузо, выпустить кишки и повесить его на них! К лешему такие «семейные обычаи»!
В мгновение ока она очутилась по другую сторону забора, перескочив его по невидимым ступенькам. В отблеске малинового заката дремал сад, одетый в сверкающее кружево инея, и под низко свесившимися белыми ветвями яблони стояла ошарашенная прыжком Цветанки Нежана, одетая с княжеской роскошью – в богатой шубе с большим пушистым воротником, отделанной с лицевой стороны золотой парчой. Шея и щёки её были укутаны белым платком с серебряной вышивкой, а на меховом околыше шапки блестели льдистые искорки. По затрепетавшей душе Цветанки пошла ласковая рябь от созревшей, как распустившийся цветок, красоты этой девушки. Бледность не портила её, даже украшала, подчёркивая огромные, глубокие и таинственные, как тёмные омуты, глаза. Никакая зимняя стужа не могла заморозить жаркой вишнёво-летней бездны её взора, устремлённого на Цветанку со смесью изумления, тоски и счастья. Словно не видя ни клыков, ни жёлтого Марушиного отблеска в зрачках воровки, она шагнула к ней решительно и отчаянно, будто в пропасть, и повисла на её шее сладкой тяжестью. Её смежённые ресницы дрожали, а губы тянулись к Цветанке, прося поцелуя, которым та без раздумий тут же жадно накрыла их.
Это был глоток их первого и последнего лета, медово-яблочного, горьковато-счастливого. Но, обнимая Нежану, Цветанка ощутила выпуклую округлость её живота, изнутри которого её вдруг толкнуло что-то живое, шевелящееся.
– Ой, – тихо засмеялась Нежана, обхватив рукой живот. – Дитя лягается… Ахти мне, батюшки!.. Вот ведь жеребёнок этакий! Девятый месяц уж пошёл, рожать мне скоро…
Несколько мгновений Цветанка не могла даже вздохнуть: негодование полыхнуло перед глазами кровавой пеленой и сдавило сердце жгучей лапой.
– Зверь проклятый… Он тебя даже беременную смеет бить?! – прохрипела она, когда дар речи вернулся.
– Бьёт, – чуть слышно вздохнула Нежана. – Умеет он это… Снаружи иногда даже синяков не остаётся, а вот внутри всё будто обрывается. Я нашего с ним первенца оттого и потеряла… Долго потом снова зачать не могла. А это дитя каким-то чудом сохранилось… Вот… Душил он меня в прошлый раз – следы всё ж остались.
С этими словами Нежана отодвинула складки платка с шеи: на нежной коже темнели уже рассасывающиеся, желтеющие синяки – следы очень больших мужских рук. По бокам чётко просматривались пальцы.
– Тварь, – прошипела Цветанка.
– Ох…
Нежана вздрогнула уже не от толчков плода – Цветанка видела это по её испуганно расширившимся зрачкам.
– Ш-ш, – успокоительно зашептала воровка, бережно, но крепко прижимая её к себе и не давая упасть. – Не страшись меня, Нежана… Это по-прежнему я, твой Заяц, хоть и не человек я больше. Беда со мной минувшей осенью приключилась – оборотень меня царапнул. Но душой я – всё тот же, что и прежде, и хмарь не поглотила моего сердца: твой светлый облик и думы о тебе помогли ему сохраниться человеческим. Ежели ты прогонишь меня, я пойму… но уж не оправлюсь никогда, потому что никого, кроме тебя, у меня не осталось.
Её голос звучал печально и сдержанно, звериную хрипотцу она старалась смягчать предельной честностью и искренней лаской, стремясь уничтожить страх Нежаны в зародыше. Она дыханием щекотала ей брови, лоб, щёки, осторожно целовала в дрожащие приоткрытые губы.
– У тебя есть выбор, – шептала она. – Выбор между зверем, который тебя истязает, не жалея ни тебя саму, ни своё собственное дитя в твоём чреве, и зверем, которому ты дорога бесконечно. Ты – моя первая и моя незабвенная… В день, когда ты стала женой этого ублюдка, во мне что-то умерло. Да, я оборотень, получеловек-полуволк. Я – Марушин пёс, но я сделаю всё, чтобы остаться человеком вот здесь.
И Цветанка коснулась своей груди. Нежана дрожала в её объятиях всем телом, и дыхание струйками белого пара срывалось с её губ. Измученно сомкнув веки, она прошептала с усталым надломом:
– Будь ты хоть волк, хоть медведь – мне всё равно. Потому что нет зверя страшнее моего мужа…
Кольцо её объятий вокруг шеи и плеч Цветанки снова решительно окрепло, она прильнула к воровке всем телом, а плод в её чреве затих и пока больше не толкался. Блёстки инея тихонько падали с веток им на плечи, и Цветанка могла бы вечно слушать тихое дыхание Нежаны, ощущая его тепло своей щекой, но настала пора действовать. Вновь создав невидимые ступеньки через забор, она бережно перенесла Нежану по ним и с нею на руках пустилась в стремительное бегство. «Подушка» из хмари была очень кстати: даже если преследователи захотят, то следов не увидят и не узнают, в какую сторону они убежали. Не тяготясь своим драгоценным грузом, Цветанка неслась по хмари плавно, скользя по ней, точно по льду, а Нежана жалась к ней, онемев от такой скорости.
– Ой, как шибко, Заинька, – только и смогла она выдохнуть, захлёбываясь от встречного ветра и придерживая шапку.
Дорога предстояла долгая, и нужно было что-нибудь придумать для её удобства, чтоб движение шло и быстро, и не тряско. Цветанке на ходу пришёл в голову новый способ использования хмари: схватив с чьего-то забора вывешенную для проветривания домотканую дорожку, она велела «той самой» принять вид длинной полосы над землёй примерно на уровне своего пояса. Кинув дорожку на полосу, воровка усадила на неё Нежану и побежала, таща получившийся «ковёр-самолёт» за передний край. «Соплерадуга» исправно подставляла под дорожку по ходу движения новые и новые отрезки ленты, и Нежана скользила ровно и гладко, как по шёлку.