Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
– Давай, голубка, пой с нами, – ободряла Крылинка. – Всё полегче будет…
Ой, люли, ой, люли, Прилетели журавли. Крылья их сер'eньки, Шейки их длинн'eньки, Бочку мёда им поставлю, Бочку крепкого поставлю – Пусть промочат горлышки, Пусть почистят пёрышки, ДаПлывя на волнах этого ласкового мурлыканья, Дарёна начала понемногу подтягивать:
Как во светлом во бору Шум да гомон поутру: По тропинке шла девица Да несла мешок пшеницы, Звать её Любавой, А мешок – дырявый. Шла по тропке день-деньской – Донесла мешок пустой. А у нас – полн'eнько, Дитятко близ'eнько. Добру сказочку скажу, Алый пояс развяжу, Узелки все – врозь! Все метёлки по светёлке Пляшут вкривь да вкось! А у нас всё пряменько, Скоро будешь маменька.Дарёна унеслась душой в песенный перезвон сосен, а когда открыла глаза, до её слуха донеслось писклявое мяуканье младенца.
– Как дитятко назовёшь? – мягко проворковал голос Крылинки.
На ресницах Дарёны висела звенящая истома: похоже, ей снова удалось забыться в песне. Тело уже не помнило боли, а на груди попискивало родное существо с мокрой темноволосой головкой. Черт приплюснутого личика ещё не разобрать, но в припухлых щёлочках век уже поблёскивали синие яхонты глаз – как у всех в роду Черносмолы.
– Незабудкою назову её. – Язык еле ворочался в пересохшем рту Дарёны, а в груди ещё перекатывались отголоски песни. – Кто хоть раз её увидит – уже никогда не сможет забыть.
– Ох и краса неземная вырастет! – добродушно проквохтала Крылинка, возвышаясь над лежащей Дарёной большой горой, покатой и округлой, как Нярина.
С второй дочкой Дарёна познала все прелести кормления. Насколько спокойной была Зарянка, настолько крикливой и привередливой оказалась её младшая сестрица; Незабудка просила грудь несколько раз за ночь, но сосала помалу – скорее, просто хотела удостовериться, что матушка рядом. Из-за этого Дарёне приходилось спать урывками, а днём не очень-то приляжешь – дел домашних невпроворот, не взваливать же всё на Крылинку! Рагна тоже кормила, но Горлица будила её всего пару раз за ночь, да и сон у неё от природы был хороший – покормив дочку, супруга Гораны тут же засыпала снова. У Дарёны с этим всё обстояло не так просто: разбуженная, она могла ещё некоторое время маяться в постели, иногда вплоть до следующего крика малышки.
Недосып сдавливал голову, словно плотно сидящий шлем, на веках постоянно висела тяжесть, и за месяц такой жизни Дарёна погрузилась в неотступный, нескончаемый бред. Сквозь его завесу изредка вспышками пробивалась явь; руки выполняли в полузабытье привычную работу, Дарёна ходила, ела, что-то бормотала, с трудом понимая, что ей говорят. Заслышав чей-нибудь голос, она вздрагивала, и с её глаз с жужжанием
– Ась? Чего? – переспрашивала она, не расслышав с первого раза.
Плавая в вечном полусне, она бредила подушками и перинами: те толклись вокруг неё стаями, манили прилечь, щекотали своими мягкими боками. Уже не радовало её ни яркое, прогоняющее снег солнце, ни набирающая силу весна, а свои родительские обязанности по отношению к старшей дочке Дарёна исполняла бездумно, бесчувственно. Зарянка недавно пошла, и за ней нужен был глаз да глаз, но Дарёне в её состоянии уже самой требовался присмотр.
Однажды, следуя за стайкой крылатых подушек, она шагнула в проход. «Ну, куда же вы, дайте мне на вас лечь!» – бормотала она, пытаясь поймать хоть одну вёрткую плутовку и сунуть себе под голову, как вдруг пушистое прикосновение согрело ей ногу. Явь прорезалась сквозь щитки склеенных век: это юная чёрная кошка тёрлась о неё с мурлыканьем. Котёночек этот был ростом с большую собаку, а его круглые незабудковые глазёнки уставились на Дарёну детски-несмышлёным взором.
А под ногами у неё разверзлась до дурноты глубокая пропасть, по дну которой тёк блестящей лентой горный ручей… Отшатнувшись от края, Дарёна осела на молодую коротенькую травку подле своей корзины с бельём, а котёнок с урчанием потёрся усатой мордочкой о её щёку.
«Ма!» – отчётливо услышала она в голове голосок дочки.
Отголоски испуга ледяными иголочками покалывали тело, сердце загнанно билось в горле, высота гудела в ушах ветром, и Дарёна даже не сразу сообразила, что видит перед собой первое обращение Зарянки в кошку. Пальцы сами потянулись к густому чёрному меху, лоснившемуся на солнце, зарылись в него, и Дарёну пушистым теплом обступало осознание: дочка спасла ей жизнь. Ещё шаг в полусне – и её изломанное тело плыло бы сейчас на волнах ручья.
– Ты – мой котёночек, пушистик мой маленький… – Слезинки скатывались по лицу Дарёны горячими струйками, холодный ветер обдувал щёки, а из груди рвались тихие всхлипы. – Прости меня, моя родная, я совсем о тебе забыла… Я обо всём и обо всех на свете забыла, даже саму себя не помню! Я так устала…
Явь впервые за долгое время раскинулась перед нею чётко и ослепительно. Щурясь и улыбаясь сквозь слёзы солнцу, Дарёна измученными, но до боли счастливыми глазами впитывала яркость красок: дымчато-синюю тень склонов, холодные просторы вершинных снегов, бархат травы, зелёную щетину далёкого леса… «Мррр, мррр», – урчала рядом маленькая кошка, потираясь тёплым ушком о её ладонь. Дарёна в щемящем приступе нежности расцеловала чёрную мордочку.
– Ты моё солнышко ясное, счастье моё, – обрушивала она на дочку потоки ласкательных слов. – Нет, нет, я тебя не забыла, ты всегда в моём сердце! Как ты похожа на свою родительницу…
Зарянка в кошачьем облике отвечала на ласку, не держа на матушку обиды за былую невнимательность. Улёгшись на бочок и вытянув по травке лапы, она словно приглашала и Дарёну прикорнуть рядышком, и та не устояла. Мягкий меховой бок дочки стал ей лучшей на свете подушкой, высокий простор неба обернулся одеялом, и под тихое «мррр… урррр…» Дарёна провалилась в сладкую бездну сна.
Ей пригрезилась матушка Крылинка, которая со вздохом склонилась над нею, почесала Зарянку за ушком и забрала корзину с бельём. Видение всколыхнулось и растаяло в горной вышине, и сознание снова нырнуло в тёплое и вязкое, как свежесваренный кисель, забытьё без сновидений.
Никто не беспокоил её, только ветерок колыхал подол юбки, а солнце целовало выбившуюся из-под повойника прядку волос. Когда Дарёна подняла тяжеловатую, звенящую голову и села, разминая затёкшую руку, день уже клонился к своему закату: каждый камень и каждая травинка отбрасывали длинные тени, а косые вечерние лучи приобрели густо-янтарный оттенок. Вместо мурчащей кошки рядом сопела на животике голенькая чернокудрая Зарянка, и Дарёна, нежно погладив её по спинке, запустила пальцы в пружинистые, как у Млады, локоны.