Дочери Волхова

Дворецкая Елизавета Алексеевна

Ой, Лели-Лели, от бора до бора!

– подхватили девушки, и даже те, что хохотали, постепенно успокоились и тоже стали петь.

По вечеру рано, из бора до бора,

Ой, Лели-Лели, по вечеру рано!

Из бора до бора, в зелену дубраву,

Ой, Лели-Лели, в зелену дубраву!

Русалка-лесовица, росяная сестрица,

Отвяжись, отступись, в белый свет не кажись!

Тут тебе не век жить, до весны здесь не быть!

Ступай в реку глубокую, на осину высокую,

Осина, трясись, а русалка, уймись!

Мне с тобой не водиться, не кумиться,

Ступай

в бор, в чащу, к матери лесной!

Она тебя ждала, во мху постелюшку стлала,

Муравой устилала, подголовьице клала,

Там тебе и спать, а нас, внучек Дажьбожьих, вовек не видать!

В сини воды уходи, за мной больше не ходи!

Пока пели, дошли до берега. И когда песня кончилась, девушки с визгом бросились в воду. Белые рубашки, срываемые на ходу, полетели в разные стороны. Даже до Одда, таящегося в под кустом, достигали брызги, воздух звенел от воплей.

Чья-то сорочка упала прямо на куст, за которым он сидел; не желая, чтобы его заметили, он тихонько стянул рубашку с куста и засунул поглубже под ветки. Наверное, их крики были слышны далеко, но никто не решился бы приблизиться, зная, что сейчас духи русалок покидают девичьи тела и уносятся с темной водой в подзакатную сторону – туда, куда уходит все неживое, отбывшее дозволенное время в земном мире. Попадаться на пути было крайне опасно, и сами девушки замирали от жути, чувствуя, как холодная вода омывает тело и вместе с ней выходит нечто чужое, на миг оставляя внутри пустоту.

Сквозь ветви Одд видел, что вода кипит от резвящихся белых тел; казалось, буйный русалочий дух не хотел оставлять их, девушки брызгались, будто пытались утопить друг друга, визжали до хрипоты, плескались, будто хотели разбрызгать всю воду Див-озера по зеленым берегам.

Наконец сначала одна, потом другая, утомившись и замерзнув, стали выбираться на берег. Облепленные распущенными мокрыми волосами, в которых застряла трава, обнаженные, с ошалелыми глазами, они как никогда напоминали русалок. Но все же буйство их оставило, они уже почти пришли в себя. Выжимая волосы, девушки подбирали свои рубашки, наскоро вытирались, натягивали их и по одной, по две скрывались в лесу. Назад, в свои дома, им нужно было пробраться незамеченными – если кого-то заметят, то будет считаться, что русалки не ушли, и тогда весь год от них можно ждать разных пакостей.

Вот Дивляна, первой выбравшись из воды и спешно одевшись, убежала; ей не терпелось добраться до дома, переодеться и поскорее попасть назад на поляну, где ее с нетерпением ждал Вольга.

Яромила вышла из воды последней. Сестра Льдиса и Ласка, ее подруга, уже натягивали рубашки, прыгая, чтобы согреться; кроме них, на берегу никого больше не было. Завидев Яромилу, они помахали ей, приветствуя повелительницу русалок: дескать, мы пойдем и ты давай за нами, у костров встретимся! Яромила помахала им в ответ и пошла в ту сторону, куда кинула свою рубашку.

Только почему-то рубашки нигде не было. Она помнила, куда ее бросила, и знала, что оставила ее довольно далеко от воды, так что волной не смыло бы. За кусты, что ли, завалилась? Или в самом деле русалки унесли на прощание? Солнце уже село, но было достаточно светло, чтобы отыскать пропажу, и Яромила заглянула за куст.

И тут же поняла, в чем дело. Из гущи кустов ей навстречу шагнул человек, держащий в руках ее рубашку. Человек, которому тут никак не место, – мужчина, варяжский князь Одд. И все же Яромила ничуть не удивилась. Сами боги свели их здесь и сейчас – случилось то, чего она давно уже ждала в глубине души.

– Так вот где моя пропажа! –

насмешливо воскликнула она. Ее негромкий утомленный голос, низковатый и хриплый, в котором еще слышалось дыхание холодной глубокой воды, показался голосом настоящей русалки, и тревожное и одновременно манящее чувство пробрало Одда. – А ты как сюда попал? Сюда мужчинам приходить нельзя. Это озеро – запретное. Только для… духов воды и земли. – Она не знала, как правильно назвать русалок на северном языке.

– Я не видел тут никаких духов, – ответил Одд. Он пытался смотреть ей в лицо, но у него ничего не получалось – взгляд против воли скользил по ее телу, по высокой красивой груди, белым плечам, тонкой талии, плавным изгибом переходящей в стройные, по-девичьи узкие бедра и длинные ноги. И его взгляд смущал ее так же мало, как если бы она и правда была духом воды, который своей красотой, словно оружием, подчиняет себе смертных мужчин. – Я видел… прекрасных дев, похожих на лебедей, которые сбросили здесь свое лебединое оперение…

Одд говорил прерывисто, как будто забывая простые слова, его дыхание участилось, лицо изменилось – он уже почти не владел собой, охваченный одним-единственным желанием. Его предупреждали: беги! – но он не помнил об этом, да и не послушался бы. Яромила собрала волосы, чтобы отжать их, потом взяла из рук онемевшего Одда свою рубашку и стерла с тела капли воды.

– Я не отдам тебе ее просто так. – Одд снова забрал у нее влажную рубашку. – Тот, кто подберет лебединое одеяние, получит власть над самой валькирией.

– А ты хочешь власти надо мной? – Яромила посмотрела на него, насмешливо изогнув брови.

– Я хочу… – Прерывисто дыша от волнения, Одд не сводил с нее глаз. Он мог не объяснять, чего именно ему хочется. – Ты прекрасна… как богиня… Ты – истинная ландвет… ты даже больше, чем ландвет. Ты была богиней Торгерд в кольчуге и шлеме, но в образе вашей богини… Лелье, да?.. ты прекраснее во сто крат. Сама богиня любит тебя за то, что ты даешь ей такое прекрасное земное воплощение.

– Пять лет уже даю, – ответила Яромила. Теперь наконец-то она избавилась от божественного и русалочьего духа в себе и смотрела на все происходящее обычным трезвым взглядом. – С тех пор как мне тринадцать сравнялось. Я – старшая дочь старшей дочери Любшиного рода, на мне благословение Волхова. Пять лет меня на белом коне возят и славу мне поют, и я одна из всего честного народа пять лет великодня не вижу. Все поутру на Дивинец собираются солнышко ясное встречать, смотреть, как оно играет в небе, все за травами в рощи идут, песни поют, жизни радуются, а меня теми же травами в бане моют, чтобы Лелю впустить. Все за белым конем ходят, в кругу пляшут, а я сижу в темноте, с завязанными глазами, не вижу ни людей, ни солнца, только и думаю, как бы в седле удержаться. Все Волхов славят с его невестой, а я… в воду падаю. Ко дну иду и думаю: утянет, не утянет? Выплываю, плыву и думаю: отпустит, не отпустит? И так страшно, так жутко мне… ведь возьмет, если захочет, потому как по доброй воле, по уговору старинному я людьми ему отдана… Понимаешь ты?

Она подошла к Одду вплотную и положила руки ему на грудь, словно искала защиты у живого человека от того темного, стылого ужаса речной глубины, куда была обречена сходить каждое лето – год за годом. Он обнял ее и прижал к себе, и она прильнула к нему, потому что порядком продрогла в вечерней роще после прохладной озерной воды, а от тела сильного мужчины исходило тепло, которого ей так не хватало. Он мог дать ей опору в этом мире, который требовал от нее напряжения всех ее человеческих сил, и даже больше.