Дочки-матери

Машкова Диана

Инна лежала в ненадежном убежище в позе зародыша и не могла поверить в то, что все происходит на самом деле: еще вчера она была частью современного мира, человеком, которого защищали стены жилища и окружали блага цивилизации, а сейчас, в одно мгновение, превратилась в беспомощное животное, лишенное крова, пищи, тепла.

Она чувствовала, что ее существо раздваивается, распадаясь на две половины. С одной стороны, Инна ощущала собственное тело: голодное, ноющее от усталости, замерзшее, а с другой – словно наблюдала за жалким созданием со стороны. И та женщина, которая смотрела, все понимала: это ничтожество, свернувшееся калачиком в снежной норе, должно умереть! Слишком много грехов лежало

на его совести. Чем яснее осознавала Инна жестокий, но справедливый замысел судьбы, тем страшнее ей становилось. Побег из дома, обиды на собственного ребенка – все это было капризом взбалмошной идиотки, у которой не было ни мудрости, ни терпения! Она искала спокойствия и одиночества? Ее желание сбылось в полной мере: винить остается только себя.

Снаружи послышалось шуршание, словно кто-то пытался раздвинуть ветки. Инна вскрикнула от ужаса, звуки тут же пропали. В голове колесом закрутились обрывки безумных мыслей. Немного придя в себя, Инна вспомнила, что в Крыму, к счастью, не водится ни волков, ни медведей. Самый крупный хищник – лисица. Она перестала дрожать и, плотнее подтянув к подбородку колени, закрыла глаза.

Сквозь тяжелую дрему – в скрюченной позе очень скоро все тело затекло – Инна видела Сашеньку. Такой, какой она была четырнадцать лет назад.

У маленькой девочки, едва научившейся ходить, обнаружили воспаление легких. Уколы, лекарства – ничего не помогало, и врач каждые пять дней назначал все более сильные антибиотики. Начался страшный дисбактериоз. Сашенька слабела, дошло до того, что ее выворачивало наизнанку даже от глотка самой обычной воды. О еде не могло быть и речи. Целыми днями и ночами Инна ходила туда-сюда по больничному коридору, держа на руках ставшую легкой, как пушинка, дочку. Полуторагодовалая девочка так ослабла, что не могла даже поднять голову – все время лежала, уткнувшись щекой в мамино плечо.

Как же ругала себя Инна тогда за то, что не уберегла! С каким неистовством молила Всевышнего о спасении! Закрывала глаза и представляла себе, что ее собственные жизненные силы искрящимся, как бенгальский огонь, потоком перетекают в Сашу. Ей ничего не было нужно, даже от собственной жизни она мысленно отказалась: лишь бы дочка была жива! Пусть бог заберет ее, Инну, а Сашу оставит.

Инна вздрогнула и проснулась. По щекам текли горячие слезы. Она вытерла их ладонью в пушистой варежке и замерла, заново переживая тот ужас. А что, если сейчас пришло время расплатиться за то, что Сашеньку удалось спасти? Тогда она готова смириться и спокойно принять смерть. Но неужели Бог не умеет забывать и прощать?! Да, она совершила немало ошибок, но многие готова исправить!

Она лежала в норе, пытаясь время от времени менять позу в тесном пространстве, и думала о Саше, о Елене Андреевне, о Павле. Инна поклялась, что расскажет Сашеньке все – не станет щадить собственных чувств, – если только Господь позволит ей выжить.

Усталость от тяжелых размышлений отозвалась в голове пронзительной болью, и Инна заставила себя остановиться, не думать. Чтобы отвлечься, стала нашептывать слова, соединенные печальной мелодией. Принимала их как лекарство от невыносимых мыслей.

Я умру – и пусть меня осудят,Разберут, разложат на запчасти:У кого брала какие ссуды,С кем огнем была, а с кем – ненастьем.Ради бога! Мне не будет делаДо того, что люди завтра скажут.Пусть обсудят то, о чем не пела,И того, кто болью был вчерашней.Я умру – останется лишь

словоИ Дитя, рожденное мечтою.Пусть меня осудят, и сурово!Жизнь важнее, что идет за мною.

Наутро появилась надежда. Крымское солнце подогревало землю так страстно, что на самых вершинах холмов снег начал таять. Инна забралась вверх, отыскала новорожденный ручей – напилась и умыла лицо. Она сидела, греясь под спасительными лучами, и размышляла о том, как выбраться из снежного лабиринта. Двигаться все время нужно было вниз, к морю – это она понимала. Вот только холмы и невысокие горы путали ее, не позволяя сообразить, куда именно нужно идти. А потом Инна обнаружила в кармане «аляски» измятые и поломанные под ее собственной тяжестью плитки шоколада и подумала, что Всевышний простил ей прежние грехи и готов дать второй шанс. Неужели услышал и принял ее клятву?!

Несмотря на сильную боль в ногах, окрыленная мыслями о скором спасении, она двинулась в путь.

День клонился к закату, а Инна все шла и шла. Иногда ей казалось, что она петляет по кругу и взбирается на одни и те же холмы, пьет из тех же ручьев. Она присматривалась внимательнее и видела, что ошиблась – не было на краю вон того куста и не лежала здесь эта каменная глыба. Но дорога не приближалась.

Вторую ночь она тоже провела в снегу, и снова в темноте ее охватило отчаяние. Она бормотала себе под нос новые строки, разговаривала сама с собой, чтобы не сойти с ума от страха в снежном склепе. Голод лишил ее сил, а нечеловеческая усталость и холод не давали уснуть: стоило расслабиться во сне, как все тело начинало пронизывать ледяными иглами.

Утро не принесло спасения: Инна по-прежнему не видела вокруг ничего, кроме низкорослых деревьев, кустов – их только стало больше – и бесконечных холмов и гор. Она заметила высокую гору, с вершины которой наверняка можно было разглядеть море и понять, куда нужно идти, и решила добраться до цели. Но не хватило сил.

Инна брела, тяжело передвигая ноги и отдыхая после каждого шага. Тело сводило судорогой, в желудке от голода кололо и резало так, что она давно перестала чувствовать что-то, кроме этой невыносимой боли. Даже холод, который вернулся на землю после того, как яркое солнце скрылось, перестал донимать: он превратился в часть ее самой. Инне казалось, что она провела в снегах целую вечность, хотя только дважды на холмы опускалась ночь и дважды возвращался рассвет. Но до третьего рассвета ей было не дожить: она это уже чувствовала.

Обессилев, Инна опустилась на четвереньки на склоне горы: идти дальше не могла. Голова кружилась, звенело в ушах. Холмы и горы проносились мимо, словно ее крутили на адской карусели. Руки и ноги задрожали, не выдерживая тяжести тела, и Инна упала лицом в снег. Последней мыслью прозвучало протяжно имя дочери: «Са-а-аша-а-а…»

Маковецкая с усилием открыла глаза. Перед ней, как в тумане, плыла белая пустыня, летели мелкие дробинки льда. Она застонала от боли – лицо невыносимо жгло.

– Иннушка! – раздался рядом знакомый голос.

Она попыталась сфокусировать взгляд, но ничего не получалось – ее безудержно клонило в сон. Пришлось снова закрыть глаза.

– Иннушка, все позади! – всхлипнул Павел. – Выходим мы тебя, и не таких выхаживали! Всего-то вторая степень обморожения, даже следов не останется.

– Где я? – простонала она, не понимая, о чем говорит Павел.

– В больнице.

– Саша…

– Не беспокойся, я Сашеньке позвонил! – торопливо произнес Конунг с непривычной дрожью в голосе. – Твои родители с ней, все в порядке. Я сказал, ты отдыхаешь в Симеизе и скоро вернешься. Телефон потеряла, вот и не можешь сама звонить.