Доказательства (Повести)
Шрифт:
Он увлекся, художник Топино-Лебрен. Он начал говорить сдержанным, спокойным, тихим голосом. Он кончил говорить громко, горячо, увлеченно. И когда кончил, увидел, что все взоры обращены на него. Потому что для всех, а не только для хирурга Субербиеля, откровением прозвучали слова, высказанные художником, и всем они поистине раскрыли глаза. С разными чувствами вошли сюда, в эту комнату, эти семь человек. Разными были их опыт, их образование, их темперамент. Но то, о чем рассказал им Топино-Лебрен, они поняли одинаково. Да, именно так обстояло дело. Не мелкие пристрастия, не личные, мотивы руководили ими, когда каждый принимал свое решение.
В этой узкой, плохо освещенной комнате они решали вопрос, быть или не быть революции.
Здесь имена не имели значения и ответ мог быть только один.
Старшина присяжных Треншар поднимает руку. Наступает полная, абсолютная тишина. В эту тишину, подобно камням, брошенным в бездонные воды, падают слова присяжных Революционного трибунала города Парижа.
— Виновны, — говорит присяжный Реноден.
— Смерть, — говорит присяжный Ганнен.
— Виновны, — говорит присяжный Дизу.
— Виновны, — говорит присяжный Люмьер.
— Виновны, — говорит присяжный Топино-Лебрен.
— Виновны, — говорит присяжный Субербиель.
Старшина присяжных Треншар открывает толстую дубовую дверь, ведущую в зал Трибунала. Неподалеку от себя, за столом, он видит людей, уже несколько часов ожидающих этой минуты. Он видит члена Комитета общественной безопасности Амара, видит красное в пятнах лицо Фукье-Тенви- ля, и председателя Трибунала, Германа, видит он и обращенные к нему глаза судей — Массона, Денизо, Фуко, Браве. Над своей головой старшина присяжных ощущает огромный, как небо, свод зала, видит все огромное пространство, заполненное тусклым светом рождающегося дня.
В это пространство, в эти напряженные, замершие, ожидающие лица он бросает одно-единственное слово: «ВИНОВНЫ».
В шесть часов утра он еще работает. Сквозь плотно задернутые шторы в комнату не проникают ни звуки, ни свет рождающегося дня. Размеренно скрипит перо; медленно текут минуты, складываясь в часы. Понемногу оплывает свеча.
Время от времени он прерывает работу. Перо повисает в воздухе. Острая сломившаяся тень, распластавшись по стене, дрожит, сползая на кровать, застеленную двухцветным, синее с белым, одеялом.
Робеспьер сидит задумавшись, недвижим. Этот оборот, пожалуй, слишком длинен. В нем недостает той неумолимой отрешенности, которую он так ценит и которая сильнее всего воздействует на слушателей. Перо опускается, вычеркивает два, нет, три слова, заменяет их одним. Речь, которую он должен произнести вечером в клубе якобинцев, приобретает все более законченный, совершенный вид. В этой своей речи он будет говорить о ценностях истинных и мнимых, о главном содержании человеческой души — добродетели и о той опасности, что подстерегает добродетель на жизненном пути, — соблазне порока. Он обрушит в этой речи все свое презрение на слабые души, упившиеся алчностью и лихоимством, он заклеймит вечным позором спекуляцию, покажет всю мерзостность наживы. В противовес этому он восславит простоту и скромность добродетели, несущей награду в самой себе. Он возвысит, вознесет непреходящую ценность такой добродетели для человеческого рода. Он сделает это так, как делает всегда. Нет, он не посягает на собственность, — это унизило бы его. Он просто презирает собственность, и он научит этому презрению других — тех, кто раскроет ему свои души, тех, кто захочет внять его словам и проникнуться возвышенным смыслом, таящимся в самой глубине этих слов, в самой их сути. Ибо есть ценности, более возвышенные, чем пошлое богатство, и есть истинная добродетель, заключающая в себе как составные части доброту, веру в провидение, пекущееся о нас каждое мгновение, самоотверженность и и бескорыстие. О, он не обольщается нисколько. Еще немало тех, кто мишурный блеск нечестно нажитых богатств предпочитает незапятнанной совести бедняка. Как много еще таких, чья душа очерствела, заскорузла в неотмываемой грязи стяжательства. Да, их очень много, в их души, почти погибшие, уже проник червь порока, и огонь, который он, Робеспьер, разжигает, не для них. Этот огонь предназначен Для чистых душ, и только в них должен он проникать. Ибо они, эти чистые души, и есть основное богатство, достояние, сокровище нации; лишь для них он живет, сжигая свою жизнь на огне, который сам и зажег. И он будет светить, сгорая, пока не высветит для всех чистых душ далекую и желанную цель — царство добродетели.
Он почти закончил свою речь. Перед тем как закончить ее совсем, он перечитывает все написанное, затем отдельные части, обороты, слова. Тщательно отделывает мельчайшие детали. Он произносит эту речь про себя и чувствует, как простые, внешне холодные слова зажигают его душу неукротимым горением. Он ощущает в этих словах тот жар, то пламя, которое призвано зажечь ответный огонь в других сердцах.
Он доволен. Ему остается только закончить эту речь. Нужна одна, последняя фраза. Для него эта часть работы труднее всего остального, ибо он, как писатель, знает: в памяти всегда остается именно последняя фраза. Поэтому в ней, в последней фразе, должен быть сконцентрирован не только смысл всего сказанного ранее, но и содержаться тайный зародыш будущего. На отдельном листке Робеспьер пишет несколько вариантов этой последней фразы, затем читает их, — пишет еще несколько и вновь зачеркивает. Он не может найти тех единственных слов, которые ему нужны. Придется отложить, решает он, и опускает перо. Он знает: это либо приходит сразу, либо некоторое время спустя. Он не волнуется. Нужное ему сочетание слов появится, как только наполнится колодец, который он сейчас вычерпал до дна. Он откидывается на спинку стула. Он закрывает глаза и сидит. Так он отдыхает перед тем, как продолжить работу.
А эту последнюю фразу он допишет позднее.
Работа. Ей нет конца. Она бескрайней океана, он же — одинокий пловец, дерзнувший бросить вызов стихиям. Сила разума и вера в провидение поддержкой ему в этом нечеловеческом труде.
Воспаленные глаза слипаются. В голове у него шум, постоянный, не прекращающийся вот уже много дней. Все существо его, каждая клетка тела молит об отдыхе. Но дух, заключенный в этом теле, столь же могуч и непреклонен, сколь слаба и немощна плоть.
Работа.
Он подвигает к себе письма. Их много, очень. Десятки, может быть, сотни писем — зеленые, серые, белые, розовые конверты, со всех концов Франции, из всех ее восьмидесяти трех департаментов. От частных лиц, от знакомых и незнакомых людей, от патриотических обществ, от клубов, из армии, из-за границы. Длинными худыми пальцами трогает Робеспьер эти конверты. В них — он знает — надежды, сомнения, угрозы, проклятья, восхваления, упреки, все содержимое человеческих душ. Минута, одна еще минута отдыха, и он погрузится в этот мир, в течение этого опасного стремнинами потока, одинокий по-прежнему пловец, которому вера в предначертанный ему удел не позволяет опустить в отчаянии руки. Тяжкая необходимость, равная безвыходности, заставляет его каждый раз вступать в единоборство с не знающей усталости стихией, и, хотя у него нет иного, кроме победы, пути, каждый миг исполнен колебания. И даже тяжкая сладость победы приносит ему с каждым разом все менее надежд. Вот и эти письма будут прочитаны, и ответы, как это было уже не раз и не сто, будут даны до того, как он разрешит себе подняться из-за этого стола. Это произойдет, возможно, через три часа, но, может быть, и через пять. Он положил собственной рукой отвечать на все адресованные ему письма, и раз таково его правило, он не изменяет ему ни разу. Письма — это пульс страны. А он, ее врач, в ответе за нее перед той силой, что вручила ему Францию и вознесла его столь высоко.
Он вскрывает первое письмо, аккуратно надрезав конверт. Но еще до того, как им прочитаны первые строчки, раздается условный стук. Робеспьер знает одного лишь человека, которому доверен этот условный стук-предупреждение. Он откладывает в сторону непрочитанное письмо. Он ждет этого человека.
Этот человек входит. Он появляется в дверях неслышно, словно некий бестелесный дух. На нем серая шерстяная накидка, прикрывающая нижнюю часть лица. Молча подходит он к столу и кладет на него несколько листов бумаги. Затем так же молча он берет стул, придвигает его к стене, садится; при этом кажется, что тело этого человека состоит из множества отдельных частей и, не будь между ними какой-то невидимой связи, оно развалилось бы на глазах. Точно так же, не говоря ни слова, Робеспьер берет бумаги, исписанные безликим каллиграфическим почерком. В этих бумагах — отчет его личного агента Герона о наиболее важных, а также и о второстепенных происшествиях вчерашнего вечера и сегодняшней ночи. Так, Робеспьер узнает о заседании Трибунала, о последствиях доноса Лафлотта, о приговоре присяжных. Узнает он также о некоторых словах, произнесенных членом Комитета общественной безопасности Амаром, о тех его словах, в которых говорилось, чей черед настает после смерти Дантона. Прочел и запомнил эту часть доклада. Почти не обратил внимания на имя полковника Марешаля, убитого при попытке к бегству, когда его везли к Люксембургской тюрьме. Некоторое время Робеспьер смотрел на эти листки, борясь с собой, затем отыскал то место, где приводились слова Амара, и прочитал их еще раз. Ничто не изменилось в его лице, и, если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он не смог бы понять, как относится Робеспьер к этим, ставшим ему известными событиям. Он спрятал доклад Герона и поднял взор. Герон сидел на стуле сгорбившись, сложившись, до конца уйдя в свою накидку. Он спал. Так прошло несколько минут. Затем Герон проснулся. Он стал распрямляться, и опять это вышло так, как если бы он состоял из отдельных частей и вот теперь эти части распрямлялись в строго согласованном порядке одна за другой. Наконец распрямилась последняя часть и он поднялся. Несколько мгновений две пары глаз смотрели друг на друга взглядом, который не нуждался в словах. Одни глаза были желто-зеленые, обведенные красной чертой, другие, обведенные такой же чертой, были ярко-серыми.
— Это был трудный день, — произнес наконец Робеспьер, и голос его, обычно такой резкий и звонкий, был до удивления мягок.
— Да, — так же мягко ответил ему Герон, — Да, Максимилиан. Это был очень трудный день.
Он стоял и морщил лоб. Что-то он хотел еще вспомнить, но то ли не мог, то ли колебался. Он пошел, остановился, сунул руку в карман. Достал оттуда скомканный, но расправленный лист бумаги. Вернулся, положил лист на стол и, уже не оборачиваясь, вышел так же бесшумно, как и вошел.