Доказательства (Повести)
Шрифт:
Вещи, ставшие еще более подержанными за это время, до сих пор лежат в сундучке. А вот надежд — их уже давно нет. Их нет, как нет и того адвоката, который торопливо целовал морщинистую теткину руку, покидая старый дом на улице Рапортер.
Холодно. Почему так холодно? А, ведь окно открыто. Надо закрыть его, думает Робеспьер и не трогается с места. Сколько мертвецов между настоящим и прошлым, и мало кто среди них умер своей смертью. И вообще, как мало осталось их — и его друзей, и его врагов.
И как он устал…
— Надо работать, — говорит он себе, ибо знает: в этом его спасенье. Работать. И еще раз, через несколько минут: работать. Прошлое ушло, его нет и не будет, есть только незавидное настоящее и неопределенное будущее. Работа — самое бесспорное из всего, что еще осталось.
Надо работать. Он повторяет это снова и снова, как заклинание, как молитву.
Надо работать.
Он поправляет свечи. Движения его скованы, нервны, даже несколько суетливы. Вот очки. Карандаши, очиненное перо. Закладка в книге. Книга его учителя и друга, наставника и советника, книга Жан-Жака Руссо. «Прогулки одинокого мечтателя». Отопки нераспечатанных писем, горкой сложенных в левом углу стола.
Порядок.
В майоликовой глубокой тарелке — апельсины, засахаренные орехи, каштаны — все, что он так любит, единственная роскошь его бытия. Начатый, но незаконченный набросок речи, которую он должен завтра прочесть в Якобинском клубе.
Работа ждет его.
Движения его по-прежнему скованны, но уже проглядывает в них порядок и аккуратность. Он подвигает к себе книгу, осторожно вынимает и откладывает в сторону закладку, берет очень остро отточенный карандаш. Как всегда в тяжелую для него минуту жизни, он ищет утешения и поддержки в трудах великого учителя.
Он читает:
«Тот, кого могущество возносит над людьми, должен быть выше человеческих слабостей…»
Словно к животворящему источнику, припадает Робеспьер к этим коротким строчкам, подобно земле, иссушенной зноем, впитывает спасительные слова. Благодарным взглядом окидывает он каждое слово и букву — и покой, долгожданный покой снисходит в его исстрадавшуюся, наболевшую душу. Теперь он может в этом самому себе признаться — минуты сомнения были.
«Тот, кого могущество возносит над людьми…» Могущество — возносит… В этом основа, причина, не зависящая от воли и усилия отдельного человека, как бы судьба, воплощенная в неких скрытых силах. Не человек возносится сам, но его возносит! Может ли это объясняться случайностью? Робеспьер покачивает головой — совокупность всех причин должна обусловить правильный выбор. Такой выбор, произведенный самой судьбой, неизвестной человечеству причиной, освобождает тем самым избранного от всякого отчета перед людьми, ибо ему уготован высший жребий. В самом вознесении над людьми и заключен сокровенный смысл, людям, возможно, и недоступный. Но тогда они лишены и другого — права судить того, кто избран. Это право принадлежит лишь тайной силе, возвысившей одного над многими, только ей и надлежит давать ответ. И тогда уже становится понятен смысл второй половины фразы — о человеческих слабостях. Вознесенный выбором могущественных сил не может руководствоваться мерками обычной, обыденной жизни, они для него не подходят. Провидец опережает свое время.
А обе половины фразы, складываясь, образуют единое целое, надежное убежище, спасительное в своей отрешенности и возвышенности.
И он, Максимилиан Робеспьер, избран тайной силой, так же как могуществом ее он возвышен и вознесен над другими людьми. Пяти лет не прошло с тех пор, как из глубин безвестности начался этот тихий, но непреклонный, ни на минуту не останавливающийся подъем.
Но может быть, он сам тоже изменился?
Заглядывая в себя, он признает — да. Он и не мог бы сейчас быть таким, как прежде, даже если бы захотел. Нет у него спасительного права на обычные человеческие недостатки и слабости — только достоинства и добродетели человека, вознесенного над другими. Ему видны все, но и он виден всем. Он справедлив. От людей он не требует ничего такого, чего еще раньше не потребовал от самого себя. Он не знает снисхождения к порокам, но ведь и к своим тоже. Его называют Неподкупным, но неподкупность — это такая малость по сравнению с иными безднами, таящимися в душе. Быть неподкупным — это всего лишь наружный край добродетели, наиболее доступный. Укрощать чудовищ пороков, толпящихся в бездне, выползающих по ночам, когда слабеет воля, укрощать их день за днем — вот лицо истинной добродетели.
Вот почему выбор пал на него. Он заслужил свое право быть вознесенным. Он заплатил за это самую высокую плату — отречение от одной своей половины ради торжества другой.
Он избран для спасения людей от деспотизма пороков. И он спасет их, слабых и колеблющихся, сильных, но заблуждающихся — всех, кто ему доверен. Он обязан спасти их и открыть перед ними ворота в прекрасное царство добродетели, если потребуется — сделать это вопреки их воле и, если надо, ценой крови.
Ради этого он готов отречься от самого себя.
Невидящим взором глядит он перед собой. Он сидит очень прямо, правой рукой крепко сжав левую. Он сидит так долго, в напряженной, неудобной позе, по лицу его пробегает судорога, и шея дергается к левому плечу. Эта судорога появилась у него в момент, когда был арестован Демулен. Теперь им самое время проститься. И он говорит: «Прощай, Камилл. Ты был мне братом, а я тебя убил. И ты, Люсиль, прощай. Тебя я любил больше жизни, но жизнь моя мне не принадлежит, все пути отрезаны, и я тебя убил, ибо Бадье сказал: „Ничто и никто“. Я не мог спасти тебя. И Камилла тоже. Теперь меня уже ничто не связывает с прошлым, и напрасно радуются те, кто смотрел с ухмылкой, как судорога сворачивает человека, подписывающего приговор своим друзьям. Я знаю, я тоже проживу недолго. Но кое-что мне, быть может, еще удастся совершить для нашего дела. — И он доверительно жалуется: — Я так устал. Вам и только вам могу я в этом признаться. Если бы кто-нибудь знал, как я устал… Но и это — только одно из испытаний. Самое страшное, прощание с вами, я уже прошел, остальные — пройду».
«Работать, — шепчет Робеспьер, — работать…» И. видит сквозь неяркий жемчужно-серый рассеянный свет запрокинутые безмолвные лица этих двоих. Откуда они взялись? Он бредит… Или это уже наяву?
«Я переутомился», — говорит себе человек с зеленоватым от постоянного недосыпания лицом и воспаленными красными веками. Но он не жалуется, нет. Он лишил себя права на снисхождение и поэтому еще раз пересиливает самого себя и природу. Он принуждает себя к повиновению, заставляет себя встать, сделать первый шаг. И он встает и делает первый шаг, а за ним другой и третий. Он ходит по комнате, аккуратной и чистой, и ведет долгий, бесконечный разговор со многими людьми — живыми и мертвыми. Он останавливается у книжных полок, любовно дотрагивается до корешков, — Руссо, Корнель, Расин. Проходя мимо стола, механически берет из глубокой чашки засахаренные фрукты, орехи, каштаны.
И ходит, ходит, ходит…
Затем садится к столу и начинает работать — аккуратный, спокойный, прямой.
Если бы кто-нибудь сказал Шарлю-Анри Сансон. у, что он может опьянеть от двух бутылок вина, он только рассмеялся бы. Однако сейчас это было именно так — от каких-то двух бутылок, а может быть оттого, что просто устал. Он брел по темной неосвещенной улице, ругая на чем свет стоит все на свете: Трибунал, Фукье-Тенвиля, подсудимых, дрянное вино и беспросветно темную улицу, на которой сам черт сломит ногу. Он брел, ругался, спотыкался на каждом шагу и ругался еще сильнее. От этого ему становилось как будто легче, впрочем, ненадолго.
Ну как это можно было еще назвать, если не распоследним свинством? Вытащить его, немолодого уже человека, едва не из постели и продержать в Трибунале чуть ли не до двух часов. Для чего? Для того лишь, чтобы он сиднем просидел рядом с судьями четыре часа, как распоследний дурак. Ясно, конечно: прокурор хотел показать подсудимым, что их ожидает в недалеком будущем. Надо признать, он добился, чего хотел. Как только Сансон в своем парадном костюме появился за судейским столом, у всех словно горло перехватило. Наступила мертвая тишина, и Шарль-Анри Сансон почувствовал на себе взгляд нескольких тысяч глаз; и он не может сказать, что это такое уж большое удовольствие. Совсем нет, потому что во всех взглядах можно было увидеть лишь одно выражение — ужас. И хотя через минуту процесс покатился своим обычным руслом, каждому, кто сидел в зале, стало ясно, что отныне незримо присутствует некое видение, известное всем, хотя и незримое: два столба, окрашенных в красный цвет, с косым треугольником стали между ними. И этот человек в зеленом форменном жилете и черном галстуке, сидевший у края стола рядом с судьями, одним своим присутствием доказывал, что это не выдумка, но сущая явь, может быть более реальная, чем многие из людей, присутствующих ныне в зале.