Докер
Шрифт:
И сразу же на улице появляется Федя. Глаза у него злые, ненавидящие. Он даже не смотрит на меня. А ведь сам сказал, чтобы я к девяти часам был у парадного… Я молча иду за ним. Выходим на ярко освещенную, многолюдную Ольгинскую. Народ валом валит в обе стороны. Кто уже нагулялся, кто только еще идет на прогулку. Веет прохладой с Каспия. Вот и Приморский бульвар. Я впервые иду сюда вечером.
Идем вдоль парапета набережной. Хотя нет ветерка и море кажется спокойным, но волны все же гулко рокочут на волноломе. На парапете в ряд сидят молодые люди. Все они торгуют контрабандой. Довольно громко они предлагают гуляющей публике заграничные духи, чулки, губную помаду, кокаин.
Подходим к ярко освещенному «Поплавку». Здесь дразняще пахнет шашлыком.
У самого парапета нацелена в небо труба на треноге, напоминающая самоварную. Вокруг — толпа. Человек в соломенной шляпе зовет охотников посмотреть на Луну. Он требует небольшую плату. Кто-то протискивается в середину круга. Человек в соломенной шляпе объясняет ему, что тот должен видеть в трубу.
— Темные пятна — это дно морское, — говорит он.
Вокруг сдержанно хихикают.
Мы идем дальше. Вот пристань, ведущая к городским купальням. Вдоль пристани стоят большие, освещенные керосиновыми лампами парусные лодки, разукрашенные флажками и цветами, с дорогими коврами на сиденьях. В каждой лодке сидят по три музыканта и играют на своих нехитрых, но звучных дудуках. У некоторых, кажется, вот-вот лопнут надутые щеки. Но нет, не лопаются! То одна, то другая лодка, набрав нужное количество пассажиров, отчаливает от пристани и, подняв паруса, уходит в темную ночь, на прогулку по Каспию. Вскоре вдали начинают мелькать их кормовые огни.
Федя тащит меня в боковую аллею. Она плохо освещена, здесь почти темно. Федя объясняет, что мы будем делать, передает мне электрический фонарик, потом вытаскивает из кармана и показывает на свету две белые отполированные кости.
— Слоновые? — спрашиваю я, беря их в руки.
— Из воловьих ребер, дурак! — зло говорит он. — Откуда в Баку могут взяться слоны?
Мы идем вдоль скамеек по темной аллее. Изредка я свечу фонариком. Идем все дальше и дальше. Вот наконец в луч света попадает нежная парочка. Он норовит не то поцеловать ее, не то что-то шепнуть на ушко.
И тут Федя со страшной силой ударяет зажатыми между пальцами костями и поет ошеломленной парочке:
Ради бога, дяденька… Сколько можешь, дяденька! Открывай сундучок, подавай пятачок. Я маленький чопчик, сел на мосточек, Люди играют, дудки забавляют. Маруся, Маруся, ты меня не бойся, Я тебя не брошу, ты не беспокойся. Кишмиш, курага, жарено варенье, Петуха зарезали, завтра воскресенье…— Хватит, черт тебя возьми! — вдруг рычит мужчина.
Я отбегаю в сторону. Федя продолжает играть. Удивительно ловко и складно звенят в его руке кости. Вот он бьет ими по согнутому колену и поет уже «кавказские куплеты»:
На вокзале есть буфет, На буфете есть патент, На патенте есть портрет — Это самый Карапет…— Хватит, мерзавец! — рычит мужчина.
— Нахалы! — говорит женщина.
Я еще на шаг отступаю назад и направляю луч света на парочку.
Прикрываясь одной рукой от света, мужчина торопливо лезет в карман, выхватывает какую-то бумажку и швыряет нам.
— Пшли вон, мерзавцы! — снова рычит он и топает ногой.
Федя хватает бумажку, и мы убегаем. Потом останавливаемся и переводим дыхание. Федя вертит бумажку в луче фонарика.
— Пятьдесят миллионов… А я-то думал, двести пятьдесят! — говорит он разочарованно. — Считай, десять твои. Можешь купить две ириски.
Снова идем вдоль скамеек, то и дело освещая их фонариком, высматривая во мраке очередную жертву. Вот опять попадается уединившаяся парочка.
Федя стучит костями:
Ради бога, дяденька…— Пацаны, не старайтесь! — Девушка смеется. — Мы студенты.
Федя сразу же обрывает песню. И мы идем дальше.
— Жмоты проклятые! — говорит Федя. — Ненавижу студентов!
Потом спрашивает:
— Хорошая песня?
— Хорошая, — говорю я.
— Понял что-нибудь?
— Да, — отвечаю я.
— А что?
— Ничего! — Я смеюсь. — Как это понять — «жарено варенье»?
— Дурак! Не все ли равно, какое варенье, жареное или вареное? Главное — «открывай сундучок, подавай пятачок».
Он смеется. Мне тоже становится смешно.
— Хорошо играешь на костях. Вот не думал! — говорю я.
— Я знаю и другие песни. Сейчас услышишь.
На скамейке сидит компания: четверо мужчин и три женщины.
Мы останавливаемся на почтительном расстоянии.
И Федя запевает:
Есть в Батавии маленький дом, На окраине, в поле пустом. В этом доме в двенадцать часов Китаец-слуга снимает с дверей засов. И за тенью является тень, И скрипит под ногами ступень, И дрожит перепуганный мрак От споров, возни, скандалов И частых драк…Голос у Феди тоненький, высокий, и когда тянет: «Дорога в жизни одна, ведет нас к смерти она», — он звенит, как струна, и кажется, что вот-вот лопнет.
Я свечу фонариком. Слушают Федю внимательно, с печальным видом. Вот женщина в широкополой соломенной шляпе с воткнутым в нее ядовито-зеленым пером раскрывает лакированную сумочку и протягивает бумажку.
Федя выхватывает из ее рук деньги, бросает: «Мерси» — и продолжает петь.
Видимо, «мерси» производит большое впечатление. И остальные женщины лезут в свои сумочки и тоже протягивают нам по бумажке.
Федя обрывает песню, и мы вместе, не сговариваясь, гаркаем:
— Мерси!
Женщина с зеленым пером на шляпе мурлычет печальным голосом: «Дорога в жизни одна» — и машет нам рукой, чтобы мы ушли.
И мы уходим.
— Понял, как обращаться с приличной публикой? — спрашивает Федя, шурша деньгами.
— Понял, — бурчу я.
— Это тебе не какие-нибудь там плюгавенькие студентики!
Я свечу фонариком. Федя рассовывает деньги по карманам.
— Сто двадцать миллионов! Считай, что к ирискам ты заработал еще пачку папирос «Египетские». Или порцию мороженого. Или кусок ореховой халвы, — смеясь, говорит Федя. — Хочешь, съедим по порции мороженого?