Докер
Шрифт:
— С этой малютки я собираю больше шестидесяти килограммов персиков. Дочка моя их очень любит.
Поднявшись по террасе на несколько ступенек, мы попадаем на виноградник. Листва на кустах светло-зеленая, ягодки мелкие, цветом и размером напоминают икринки.
Фельдеш идет впереди, отрывисто бросая на ходу:
— Итальянский кадар, мускатель эгерский… Эти кусты для еды, эти — для вина.
Он оборачивается:
— Если ягоды мускателя прессовать чуть-чуть сильнее, то вино будет не белым, а розовым, и аромат особый!.. Люблю угощать друзей вином собственного изготовления! —
Солнце печет немилосердно, и мы уходим в тень, садимся на скамейку.
— У вас маленький участок, но прекрасный сад, замечательный виноградник, — говорю я Фельдешу.
Похвалу мою он слушает с удовольствием.
— Я с детства мечтал о таком садике и винограднике. Может быть, потому, что родился в восточной, засушливой части Венгрии?.. Это недалеко от советской границы… Земля у нас была песчаная, на ней все плохо родилось. Правда, сейчас там тоже цветут сады, выращиваются отличные сорта яблок. Помогла наука!.. Дорога же к моему садику была ох какой длинной!.. Надо было по ней идти всю жизнь.
— Трудной, но единственно правильной дорогой, не правда ли?..
— Разумеется, разумеется, дорогой друг, — радостно произносит Фельдеш. — Посудите сами!.. Не успев закончить гимназию, я стал политкомиссаром Венгерской Советской Республики в моем родном городке. Кстати, известный вам писатель Мате Залка, он же генерал Лукач, родом из нашего городка, который сейчас носит его имя. Мы учились в одной гимназии, сидели за одной партой. Об этих годах я недавно закончил небольшую повесть… Но я, кажется, отвлекся… После поражения революции я эмигрировал в Чехословакию, затем в Польшу и Австрию, снова вернулся в Чехословакию. Поступил учиться. Трудные это были годы на чужбине. Но я все же закончил институт, стал инженером-текстильщиком. Работал на фабрике. Даже преуспевал!.. А мысли мои всегда были на моей несчастной родине, хотелось ей помочь. Венгрию тогда ведь называли страной трех миллионов нищих. Меня обязывал и долг коммуниста…
Но меня главным образом интересует канва его жизни, путь Фельдеша в партизаны, потому я не даю ему возможности остановиться на каком-то отдельном эпизоде, прошу рассказывать дальше.
— Вернулись вы, Павел Павлович, в каком году в Венгрию?
— В двадцать девятом году, для подпольной работы.
Конечно, пройти мимо этого события равнодушно я не могу.
Я прошу Фельдеша подробнее рассказать про знаменитую будапештскую демонстрацию 1930 года, одним из главных организаторов которой, я знаю, он был.
— Ведь вы тогда были директором Чепельской суконной фабрики?
— Техническим директором! Фабрика принадлежала капиталисту, — поправляет меня Фельдеш. — И одновременно руководил техническим аппаратом ЦК Компартии Венгрии. ЦК тогда находился в глубоком подполье.
— Тогда, выходит… были дважды техническим директором? — смеясь, спрашиваю я.
Фельдеш тоже смеется, рассказывает:
— Тридцатый год был тяжелый. Экономический кризис докатился и до Венгрии. На фабриках и заводах всюду шло сокращение. Многие предприятия вообще разорялись. Росла армия безработных. Первого
Ну а через несколько дней начались массовые аресты. В первую очередь, конечно, хватали коммунистов. Арестовали и меня — выдал провокатор. Всех нас отдали под суд.
Приговорили меня к пяти годам тюрьмы. Два года я отсидел в Будапеште. Потом, вместе с другими политзаключенными, меня перевели в тюрьму города Сегед. Здесь мы организовали что-то вроде «рабочей академии». Члены подпольного Политбюро Йожеф Ревеи, Ландор Бела, Фрудеш Корикаш и Нандор Орос проводили с заключенными семинары по марксистско-ленинской политэкономии, по ленинской стратегии и тактике в революционном движении. Одним словом, без дела не сидели. Набирались знаний, чтобы потом их применить на практике.
— И все пять лет вам пришлось отсидеть?..
— Все пять!.. Вышел я на свободу, наладил кое-какие связи, но меня снова арестовали и судили. Повод, конечно, нашли. Дали новых пять лет тюрьмы!.. Отсидел я в общей сложности десять лет. Освободили меня осенью сорокового года. Чтобы опять не попасть в лапы хортистов, я по рекомендации ЦК нелегально перешел границу. Шел через Карпатские горы… Вскоре я уже был в Москве, работал на камвольном комбинате в Монине, усиленно изучал русский язык… А через год началась война..
Пал Фельдеш горестно вздыхает, некоторое время молчит опустив голову, потом продолжает свой рассказ:
— Да, война, война… Хорошо помню первый день, москвичей, штурмующих военкоматы… Записался и я в ополчение… Проходил строевую подготовку, учился стрелять из винтовки и пулемета… Все это потом пригодилось, когда меня отозвали в Москву и назначили командиром роты венгерских политэмигрантов.
— Была такая рота?..
— Была… В тяжелый для Москвы час, когда немцы уже были недалеко, нам доверили защиту подступов Кремля со стороны Исторического музея…
Факт этот мне кажется фантастическим и невероятным, может быть, потому, что я об этом узнаю через столько лет после окончания войны, к тому же здесь, в Будапеште.
Пал Фельдеш поднимает сухую веточку под яблоней и рисует на тропке контуры музея.
— Вот в этом окне, обращенном к Кремлю, стоял пулемет венгерской роты, а в этом, перекрывая проезд у музея Ленина, — пулемет испанцев. Роты наши входили в бригаду особого назначения.
Мы молчим, оба не сводя взгляда с бесхитростного, детского рисунка.
— Ну а потом, когда гитлеровцев отбросили от Москвы, — продолжает рассказывать Фельдеш, — я попросился на фронт… Меня послали на Брянский… Здесь мы и встретились с Вершигорой, прыгали с парашютной группой. Остальное вы уже знаете. Из Брянского леса начался путь венгерского партизанского отряда к себе на родину.
Фельдеш встает, смеясь спрашивает:
— Не пора ли нам в честь освобождения Венгрии отведать мускателя эгерского?
Встаю и я. Кажется — самая пора.