Докладывать мне лично! Тревожные весна и лето 1993 года
Шрифт:
— Петр Васильевич, я не успел как следует приступить к работе, а у меня уже начались сумасшедшие дни! Вот курсирую все время между Старой площадью, Лубянкой и Кремлем. То одно, то другое. А сегодня утром был у Филатова…
— Это по поводу удостоверений? — проявил свою осведомленность Нетр Васильевич. — Что сказал Филатов?
— А вы знаете об этом?
— Да, мне сказали, — как-то неопределенно проговорил начальник отдела. — Мог бы и мне сказать! Мы же с тобой теперь вместе!
В тоне Нетра Васильевича снова зазвучали обиженные нотки.
— Да что рассказывать. Изготовили липовые удостоверения и, если бы не узнали наши… то… В общем, плохо было бы дело.
— Вот видишь,
— Да ну! — Андрей махнул рукой, как бы отгоняя какую-то несущественную мысль. — Знаете, Нетр Васильевич, лучше пусть будет, как сказал поэт: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь!»
— О-о! — Нетр Васильевич с каким-то особым воодушевлением посмотрел на Орлова. — Любишь стихи? — И, не дождавшись ответа, продекламировал:
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне На тихую, бесшумную погоду…
— Нравится? Ты знаешь, кто это? Чьи стихи?
Орлов смущенно молчал. Стихов он не знал, да и, признаться сказать, не любил. Это было, конечно, очень странным, потому что он был по своему складу, можно сказать, художественной натурой — когда-то окончил музыкальную школу и играл на скрипке и фортепиано, недурно рисовал, пробовал писать маленькие рассказы и путевые заметки, с удовольствием занимался оформлением интерьера квартиры, например мог придумать какую-нибудь композицию. Но вот стихи почему-то не любил. Ну не ложились они ему на душу! От этого Андрей даже испытывал некий комплекс неполноценности, как будто с рождения был обделен величайшей способностью — понимать поэзию.
Конечно, ему попадались, особенно в юности, стихи, которые волновали, нравились — Ахматова, Маяковский, Симонов. Но он никогда не пытался запомнить их, за исключением школьных лет, не перечитывал, не искал в библиотеках и на книжных развалах. Поэтому, когда Нетр Васильевич с чувством продекламировал ему четверостишие про Джима, он сразу не смог сообразить, кто их автор, хотя раньше, разумеется, не раз слышал эти стихи.
Петр Васильевич, видя смущение Андрея, немного удивился, а затем с некоторым пафосом произнес:
— Это же Сергей Есенин. Знаешь Есенина?
— Знаю, конечно, — сконфуженно ответил Орлов.
— Ты что, Андрей Нетрович, не любишь стихи?
— Ну, как сказать? — Орлов явно испытывал неловкость от того, что в глазах Нетра Васильевича выглядел малокультурным человеком. — В общем, я — не поклонник поэзии.
— Да ты что? Как это можно? Ты только послушай:
Шагаю ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле Про волнистую рожь при лупе. Шаганэ ты моя, Шаганэ…Он декламировал стихи проникновенно, стараясь передать то возвышенное настроение, которое должно, вероятно, подниматься в душе любого, кто слушает произведения Есенина. Правда, Нетр Васильевич не обладал голосом чтеца — время от времени он заикался, пугал слова, поправлялся, припоминая то или иное слово. Но делал он это с таким видом, будто выступал перед аудиторией, восторженно внимающей ему и готовой с вниманием слушать его монологи.
«Не вовремя! — пронеслось в голове Орлова. — Сейчас как раз надо поторопиться с изъятием удостоверений из типографии. С минуту на минуту должны прийти ребята из УБТ, а тут… конца и края не видно!».
Он с тоской посмотрел на Нетра Васильевича. Но тот, казалось, уже стал подходить к состоянию, когда чтец
«А что, если начальник главка вместо того, чтобы немедленно назначить служебное расследование, возьмет да и пустит все на самотек. На него это вполне похоже. Да и сор из избы не захочет выносить!» — рассуждал Орлов, слушай откуда-то издалека доносившиеся есенинские строки.
… Я готов рассказать тебе поле. Про волнистую рожь при луне По кудрям ты моим догадайся. Дорогая, шутя, улыбайся…«Нет, побоится! Он же знает, что Филатов в курсе. Значит, допускает, что тот может доложить Президенту. А какое решение примет Борис Николаевич одному Богу известно! Но что уж точно, так это то, что он не пощадит по головке того, кто так сильно его подставил!»
… Шагапэ ты моя, Шаганэ! Там на севере девушка тоже, На тебя она страшно похожа, Может, думает обо мне…«А вдруг эти ребята опередят нас! Вот возьмут и придут сегодня на склад и получат изготовленные удостоверения и спецталоны! Кто им помешает? Наши ввязываться не будут — слишком опасно без санкции! Главное управление охраны занимается совсем другими делами и практически не в курсе. Ну, помогли нам немного, а дальше— это не их дело. Эмвэдэшникам ход туда закрыт. Да, проблемка!»
Петр Васильевич тем временем, кажется, впал в состояние поэтического транса, читая одно стихотворение за другим, иногда сбиваясь и проглатывая слова, но упорно не замечая, что Андрей постоянно поглядывает на часы. То ли сказывались последние месяцы вялотекущей работы, то ли у его начальника возникло особое поэтическое вдохновение, Орлов не знал. Но бесконечная декламация стихов в то время, когда на карту было поставлено первое серьезное дело, которое выполнял Андрей в администрации, начинала его раздражать. Тем не менее он нашел в себе силы сделать серьезное лицо и даже выдавить из себя что-то вроде восхищения:
— Петр Васильевич, поразительно! Как вы все это помните! Я не представляю…
Тот, польщенный похвалой, перебил Орлова:
— А вот послушай еще!
И он начал декламировать стихи с еще большим воодушевлением, чем прежде. Про «край, задумчивый и нежный» и «колокольчик среброзвонный», про «крыльцо под красным вязом» и тальянку, которая «сыпет звонко и смело», про «свет шафранный» и «цветочные чащи».
Если до этого Орлов еще вполуха слушал, что декламировал Нетр Васильевич, то теперь он полностью отключался и воспринимал его голос, как нечто доносящееся из потустороннего мира. Мысли Андрея были далеки от поэзии. Для него сейчас было исключительно важно, как пройдет вся «операция» — удастся ли ребятам с Лубянки изъять из типографии тираж таящих в себе скрытую опасность документов или Рыбин опередит их, решится ли Филатов переговорить с Президентом по этому поводу или предпочтет не ввязываться в небезопасное для него предприятие, проведет ли начальник главка служебное расследование или сделает все для того, чтобы скандал не всплыл наружу.