Доктор Ахтин

Поляков Игорь

Неудача не сломила мою решимость продолжать дело. В конце концов, я только еще начинал, и такие ошибки простительны.

В следующем году я начал жертвоприношения за полтора месяца до годовщины, так что последняя жертва была принесена точно в тот день, когда Богиня пребывала два года в путешествии к миру и спокойствию.

В это раз самым сложным для меня стало уловить тот момент, когда жертва начинала умирать. Железный прут в качестве оружия оказался не очень удобен в этом отношении — дважды я перестарался, и упустил жертвы, потеряв их личности. К тому же, шум, производимый мною и жертвами, порой мешал мне спокойно заглянуть

в глаза умирающему.

Таким образом, я за два года принес Богине двенадцать жертв. И как я сейчас понимаю, эти двенадцать убитых в мире Богини всего лишь бесплотные тени — «кА» жертв я не взял.

Все предыдущие месяцы я рисовал по ночам и думал.

Я творил на листе бумаги её образ и создавал в своих мыслях ритуал, который обеспечит максимальный эффект от жертвоприношения.

Я готовил инструменты для будущего действа и подбирал жертвы.

Я продумывал сценарии жертвоприношений и пути безопасного для меня завершения этих актов.

И — все удалось.

На данный момент осталось только две личности, у одной из которых я возьму тело, имя, тень, «кА» и «БА». Они еще не знают своей участи, но — она уже предрешена. Жаль, что у одной из жертв придется оставить «кА», но и здесь я нахожу оправдание себе — пусть лучше так, чем я попаду под подозрение.

Пять элементов у каждой жертвы.

Пять жертв для службы в загробном мире.

Шесть слуг для Богини, из которых только один придет тенью. Остальные — полноценные личности, которые будут служить ей вечно.

27

Когда утром вхожу в терапевтическое отделение, то первым я вижу больного Шейкина. Он сидит за столом в холле отделения и явно ждет меня. Вскочив со стула, он подбегает ко мне и, заглядывая в глаза, с трагическими нотками в голосе произносит:

— Доктор, я не хочу умирать.

Я киваю и говорю:

— Я сейчас переоденусь, и мы поговорим об этом.

В ординаторской Вера Александровна никак не отреагировала на моё приветствие. Я улыбаюсь, глядя на её серьезное лицо, — она считает себя незаслуженно обиженной, и выглядит, как надутая гусыня. Я, накинув белый халат, иду к пациенту.

— Я так понимаю, Шейкин, что вас еще что-то держит в этом мире? — спрашиваю я, сев на стул в холле.

— Михаил Борисович, но ведь так ужасно умирать, — говорит Шейкин, расширив свои глаза, подернутые желтизной. — Я вчера посмотрел на то, как умер тот человек, и вдруг для меня открылась простая истина.

Далее он дрожащим голосом говорит о тех событиях в его жизни, которые сохранились в памяти и важность которых, с моей точки зрения, очень сомнительна. Он говорит о своей жене — прожив с ней пятнадцать лет, он воспринял уход женщины, как предательство по отношению к нему. Ведь он же болен, как она этого понять не может. Именно сейчас она должна протянуть ему руку помощи, а не отвернуться от него, хлопнув дверью. Он говорит, что с того момента, как жена не пустила его в спальню, и ему пришлось провести ночь на диване в гостиной, он не может относиться к ней с прежней любовью и вниманием. Она оттолкнула его в трудный момент, и чего же она хотела взамен, — он не может быть верным мужем, когда ему наносят удар ниже пояса. Коротко коснувшись в монологе детей, которые уже не относятся к нему, как к отцу, и все благодаря тому, что она их так настраивает против него, он пытается рассказать о том, почему он начал пить. Он говорит, что, когда в стране нет никакой

идеи, когда мыслящему человеку некому высказать свое мнение о негативных процессах в обществе, поневоле станешь искать тех людей, которые умеют слушать и понимают твой душевный порыв. Путано, перескакивая в словах на разные темы, он говорит, что не так уж много он пил, и всегда приходил домой, и в его жизни все было хорошо, и только в последний год он не может выполнять свой супружеской долг. Он говорит, что, сколько себя помнит, он всегда относился к жизни с некоторым трепетом, потому что …

Он на мгновение замолкает, — я ждал, когда он сам скажет то, что я ожидал от него услышать.

И он говорит:

— Потому что жить так прекрасно!

Я улыбаюсь, хотя серьезен, как никогда. К сожалению, он поздно осознал эту истину. Как обычно, надо сначала сделать всё в жизни, чтобы подойти к последней черте, а потом понять, что переступать её не хочется. Надо максимально изгадить свою жизнь и загубить здоровье, чтобы потом, опомнившись, уповать на современную медицину или на Бога.

— Вашу печень, Шейкин, уже никто не вылечит, но сейчас делают пересадку печени. Мы с вами здесь немного подлечимся, а потом вы попытаете счастья в Москве. Может, вам быстро найдут донора и сделают пересадку.

— А если не найдут или время будет упущено? — спрашивает он.

— Я думаю, успеют, у вас, Шейкин, впереди еще достаточно много времени.

Я даю ему надежду, хотя знаю, что ничего у него не получится. Но мне надо избавить его от желтухи и выписать — дальнейшее в его руках. Если он сможет соблюдать диету, вести здоровый образ жизни и пить специальные лекарственные средства, то может, он еще протянет некоторое время.

Когда я возвращаюсь в ординаторскую, там уже все собрались. Заведующий отделением Леонид Максимович сидит за своим столом, всем своим видом демонстрируя, что сейчас он при исполнении, и не допустит панибратства в предстоящем серьезном разговоре. Лариса ёрзает на стуле рядом и нервозно крутит карандаш. По её лицу видно, что ничего хорошего для себя она не ждет. Вера Александровна моет руки, отвернувшись от всех, и, когда я вхожу, она резко меняет свое довольное выражение лица.

— Что ж, все в сборе, — говорит Леонид Максимович и, посмотрев на меня, добавляет, — закройте дверь, Михаил Борисович.

Я выполняю его просьбу и устраиваюсь на диване.

— Вчера по моей просьбе во второй половине дня было произведено вскрытие Мехрякова, — говорит Леонид Максимович, — и заключение патологоанатома для нас очень неутешительное.

— Сердечная недостаточность? — нетерпеливо перебивает его вопросом Вера Александровна, которая по-прежнему стоит рядом с умывальником.

— Да. Обширный инфаркт, и в свете этого, я сегодня вызван к главному врачу, — мрачнея на глазах, говорит заведующий отделением. Переместив взгляд на Ларису, он, понизив голос, спрашивает:

— Как вы думаете, что я скажу главному, когда он меня спросит о том диагнозе, который стоит в истории болезни и как он соотносится с заключением патологоанатома?

— Леонид Максимович, — трагически заломив руки, говорит Лариса, — когда я его смотрела в приемном отделении, там не было даже подозрения на сердечную недостаточность. На ЭКГ были только изменения, характерные для артериальной гипертензии. При объективном осмотре только характерные для язвы боли в эпигастральной области живота, и ничего больше.