Доктор болен
Шрифт:
— Сука, — выдавил он сквозь зубы, — сука, сука. — Но уже забыл девушку электроэнцефалографа. Непристойная вспышка как бы породила внезапную и весьма неожиданную ненависть к жене. Он чувствовал себя оскорбленным тем, что она сочла необходимым солгать, чтобы не оскорбить его чувств. Взглянул на часы у себя на руке: почти полдень. Надо ей позвонить, до конца разъяснить, что она вообще не обязана навещать его, если не хочет. Или, лучше: он будет весьма признателен, если она вообще перестанет его навещать. «Оставь меня, — хотел он сказать, — с моей болезнью и с моим билабиальным фрикативом». Потом понял, что, разумеется, вообще не сделает этого. Кроме того, предвидел утомительность
Она пришла в тот вечер, одна, сопя от подлинной простуды, и Эдвин сказал, неизбежно должен был сказать:
— Не надо бы тебе приходить.
— Я сама тоже так думаю, только мне показалось… ну, в конце концов, тебе не слишком-то весело лежать тут, никого не видя.
— Но ведь я хочу видеть не просто кого-нибудь, правда?
— Наверно. Ох, как мне хочется, чтоб все кончилось. — Слова выговаривала лихорадочно, словно ее несостоятельность по отношению к его болезни превосходила простое сочувствие любящей жены. И Эдвин подумал, что она безусловно посвящена в определенные тайны его болезни и прогноза. Шейла всегда с трудом хранила секреты: утрата свободной возможности разболтать все именно тому, кому меньше всех следует знать, была для нее мукой смертной; Эдвин связывал это с ее сексуальным непостоянством. И сказал:
— Если Рейлтон открыл тебе что-то, о чем меня не стоит ставить в известность… ну, ты меня вполне хорошо знаешь. Я все могу вынести. А секреты люблю не больше, чем ты.
Она нервно вскочила с койки.
— Я тебе уже сказала, — сказала она. — Ничего подобного, просто все будет хорошо, нечего волноваться, и все. Честно. — Взгляд умоляющий. — Наверно, — сказала она, — теперь мне действительно надо идти. Чертов звонок зазвонит с минуты на минуту, а я ненавижу, когда мне велятуходить.
— Но ты ведь только пришла. Еще полно времени.
— Слушай, — осторожно сказала она. — Ничего хорошего не получается. Я хочу сказать, все жутко неестественно. Нам фактически нечего сказать друг другу, и мы оба тайком поглядываем на часы. Правда? Такие вещи просто ненормальны, и я из-за этого дергаюсь. И ты знаешь, как я ненавижу больницы.
— Ты имеешь в виду, что не хочешь меня навещать, да?
— Ох, нет. Просто, пока ты тут, мне все кажется, будто это на самом деле не ты. Ведь так и есть, да? Ты больной. Как бы ждешь… понимаешь, о чем я? — как бы ждешь оживления. Кроме того, я терпеть не могу быть у всех на виду, и поглядывать на часы, и… это все неестественно. Поэтому, если не возражаешь, я не приходила бы каждый вечер.
— Ну, — медленно вымолвил Эдвин, — если ты в самом деле так это воспринимаешь. Знаешь, я понимаю, не думай. Может быть, — спросил он, — письма мне будешь писать?
— Да. Могу. Да, хорошая мысль.
— Хотя кажется глуповатой, не так ли, когда ты живешь всего в паре сотен ярдов отсюда.
— А, — живо подхватила Шейла, — в «Якоре» полно народу, который с большим удовольствием будет к тебе приходить. Чтоб тебе не было чересчур одиноко.
— Хорошо, если хочешь. Ты имеешь в виду, что мне следует ждать процессии колоритных бедняков, увеселяющих мое одиночество?
— Ну, такое предложение мило с их стороны, правда?
— А когда ты ко мне снова придешь?
— О, через несколько дней. В выходные. Пожалуйста, Эдвин, ничем меня не связывай. Знаешь, как я это ненавижу. Честно, скоро приду.
Глава 7
Для дальнейших анализов требовался не просто один оператор в белом халате, поэтому представилось больше возможностей
Доктора хотели сделать артериограмму. Сестра — розовый пудинг с алыми губами — ввела в ягодицу транквилизатор, потом Эдвина вкатили в лифт, повезли вниз. Радостные приветствия рентгенологов — женщин более зрелых, может быть, более непорочных по сравнению с теми, кого он знал прежде. Его перетащили на операционный стол под сопла и глаза рентгеновского аппарата; в ожидании доктора, которому предстояло вскрыть артерии, шли веселые разговоры и суета.
— Я новый тубус вставила, Мейбл.
— О-о-о, хорошо-о-о. — Визг над головой Эдвина.
Эдвин видел перевернутые лица, без интереса глядевшие на него. Перевернутое человеческое лицо ужасно: слишком много отверстий; гораздо чудовищнее любого чудовища из космического пространства.
— И что она тогда сказала?
— Говорит, не собирается всю жизнь ждать, высматривать подходящего. Когда найдет, говорит, в любом случае поздно будет.
— Неужели надеется дождаться подходящего? Ты ее прическу видела? — Презрительное фырканье.
Вверх ногами лицо не урода, А всякого данного представителя людского рода Гораздо чудовищней, чем.— Привет, девочки. — Доктор-канадец с острыми чертами лица, с густыми волосами en brosse [16] . Молодой, явно более доступный простым смертным. — Это наш пациент? Привет, мистер.
— Доктор, — поправил Эдвин.
— Да? — сказал доктор. — Точно, я доктор. Ну, теперь я вам укольчик сделаю. — Он ухватил артерию справа на шее Эдвина, ввел анестезирующий препарат. Потом сел и стал ждать. Вошли еще два разболтанных молодых врача и присоединились к нему. Последовали дружеские приветствия, женские голоса стали громче, продвигаясь вперед по короткой женской дороге к истерике. Hysterikos, hystera, — матка. Фрейд, однако, продемонстрировал отсутствие связи, невзирая на этимологию.
16
«Ежиком» (фр.).
— Как провел время в Италии?
— По-моему, нормально. Molto buono [17] .
— Посмотрите на эти гласные, — почти автоматически предложил Эдвин.
— Пили vino, пытались ухлестывать за se~noritas. Molto bella [18] .
— Se~noritas в Испании, — поправила какая-то женщина-рентгенолог, — а не в Италии.
— Все одинаковые, как ни называй, куда б ни поехал. Все женщины одинаковые, это доказано.
17
Очень хорошо ( ит.).
18
Вино… за сеньоритами. Очень красивые (ит.).