Доктор Эстерхази в юности
Шрифт:
— Или королевой, — прибавляет она. И медленно качает тяжёлой головой.
Где-то под черепичными крышами гранд-отеля Виндзор-Лидо располагался дортуар и ряд комнатушек для сотрудников и прислуги гостей; «Оле-скреландец» не потрудился узнать, где его поселили в г.-о. В.-Л.; он знал своё место и это место никогда не менялось: был ли это торф у палатки из оленьих шкур или толстый бельгийский ковёр в изысканном отеле, он всё равно спал на пороге комнаты своего государя. Где-то, далеко среди торфяников и болот Скреланда, лишённых заметных чужому глазу ориентиров, посреди рощицы карликовых ив лежала крохотная лощина. Здесь появилось на свет дитя, которому шаман дал имя Ээйюулаалаа. Никто не ждал пастора Официальной Церкви, ex officio[8] обязанного регистрировать рождения в своём обширном приходе — он жил в сотне километров от этой ивовой лощинки — никто не ждал, что тот правильно запишет Ээйюулаалаа и, возможно поэтому, он этого и не сделал; скрелинги, будучи в
Мальчик вырос несильно, поскольку скрелинги — народ невысокий; но он взрослел и мужал, учась у родителей обращению с оленями, а у старого дяди или двоюродного деда — лекарскому делу и обращению с эльфами и троллями; как научился и другим вещам, которые скрелинги даже не упоминают при чужаках. И, когда пришёл срок (а приходил он нечасто) выбрать шамана, который отправится к королю и станет оберегать короля от напастей (нынешний шаман понимал, что слишком стар и может умереть), этого юношу внезапно и непрестанно стали посещать столь убедительные и показательные сны и видения, что все шаманы Скреланда сошлись на том — ему и следует идти. При дворе его обязанностями стало заботиться о священном яйце, накладывать чары на порог или кровать, при необходимости стучать в тум-тум и, при ней же, дуть в орлиную свистульку (два последних занятия сами по себе необходимы не были) и распевать защитные напевы. И, в знак доверия, которое Двор Скандов и Фроров питал к скрелингам, Оле вверили полное попечение над Монаршьими сапогами, ботинками и тапочками: наиважнейшее волшебство! Поэтому, каждую ночь он счищал пыль или соскабливал сор и грязь с королевской обуви, и, подмечая, где король побывал, решал, где королю следует побывать: «Несите его хорошо, хорошо, несите его хорошо, хорошо, хорошо», бормотал Оле, натирая обувь короля Скандии и Фрорланда подкрашенным ароматным жиром, которым его обеспечивали. Однажды, при предыдущем короле, Йоне XII и XI, он, «Оле-фрорец», как его обычно звали при дворе, заметил на паре королевских высоких ботинок следы суглинка, который мог отыскаться лишь в поместье одной благородной (и прекрасной) дамы, известной (только не Йону XII и XI), как двойной русско-прусский агент на жалованье. На всё, во что король когда-либо обувался, Оле наложил такие эльфовы чары, что король никогда больше туда не ходил. Причём, не понимая, отчего это так.
Всё это совершенно не походило на затяжные сумерки, накрытые небом равнины с золотистым мхом, по которым тёмными тучами проплывали рогатые стада, ночной небосвод, под трепещущей накидкой северного ведьминого сияния; но во снах предки заявляли, и ясно и смутно, что он должен служить Королю: и он служил, хотя едва ли король знал, что ему служат подобным образом — а как именно он служит и насколько хорошо, король вообще не имел представления.
И, разумеется, король знать не знал, что, пока он беззаботно охотится за случайными развлечениями в этом странном городе, скромнейший из его слуг охотится за самим королём, неустанно сопровождая его тенью от улицы к улице, ибо тому, кто укрывался на безлесых скреландских торфяниках, нетрудно было укрыться в этом лесу из домов.
— Но не смогут ли республиканцы и прочие анархисты прибыть сюда, в Беллу, чтобы повредить королю-юнцу? — спрашивает одна из «ведьм».
— Матушка не велит, — твёрдо заявляет Эмма-Каттерина. Потом… — Нам в тот большой сарай или нет?
«Королевско-Имперское Управление Парков, Лесов и Земель», ах-ха, — произносит капеллан. Мрамор, гранит и полный набор мансардных башенок; всё это находилось прямо перед ними.
Губы Матушки шевелятся; ей нет нужды в записных книжках. — Ритчли — одиннадцать выгонов, право выпаса: выплата наличными. Георгиу — право на сбор дров: выплата наличными. Аполлоград, что в Гиперборее — двенадцать полей для гусей и коз, которые они превратили в парк, ах, Батюшка, который теперь на Небесах, любил завтракать тамошним гусиным жиром; сборы за это: выплата наличными. Три оленьих заповедника в Паннонии и заячьи угодья там же: выплата наличными. Все квартальные пошлины за прошлые две недели, оброк, лен, копигольд[10], круговая порука, отчисление Турецкой Дани, мым-мым — сколько? Сто тридцать пять дукатов, одиннадцать скиллингов, тринадцать грошей, один полугрош — плюс проценты — нам сюда, в этот большой сарай. — Она игнорирует широкую парадную лестницу и движется к чёрному входу сбоку.
Внутри помещения, подглядывающий сквозь стекло конторской двери клерк-бухгалтер испускает стон: — О Боже, она надвигается!
— Её Тучность! Ну вот! Ты высчитал её проценты? Сейчас
— Слишком поздно слишком поздно — а кроме того, она всё равно сделает это сама.
— Встать! Всем встать! Ваше Титульное Величество! Нижайше приветствуем и припадаем к ручкам и ножкам!
Титульная Королева Каринтии (Большая Матушка и проч., и проч..) пропускает это мимо ушей. Она обращается к свите, с некоторым облегчением осев на громадный и массивный стул, стоящий там исключительно для этого: — За этот квартал, рента из этого большого сарая пойдёт прокажённым, на оплату свежего хлеба, не стоит им сминать кровоточащие дёсны о жёсткий и чёрствый — Писец! — это клерку-бухгалтеру, — Счёты! — В то время в изолированной лечебнице святого Лазаруса пребывало меньше сотни пациентов; большинство людей в Триединой Монархии («…четвёртой по величине Империи Европы…») навряд ли вообще что-то об этом слышали: но Титульная Королева Каринтии знала каждого из них по имени и каждым щелчком костяшек на счётах она выпекала им ещё одну порцию хлеба.
Не одни только ленные сборы приносили доход; приносили также и каторжные работы, как кара за преступления: подневольные труды на Королевских и Императорских Верфях (множественное число лишь из уважительности, имеется только одна верфь). На самом деле термином «корабельный плотник» так часто обозначали каторжников, что настоящие корабельные плотники звали себя «судовыми столярами». Бродили толки, несомненно, исходящие из таких источников мудрости, как Вена, Берлин, Париж и американский город Филадельфияпеннсильвания; толки, что такой подневольный труд ужасно устарел, и что осуждённые за преступления против общества должны содержаться в специальных учреждениях, где смогли бы научиться раскаиваться и, следовательно, исправляться. Но, пока что, таким передовым идеям ещё предстояло проникнуть в систему правосудия Скифии-Паннонии-Трансбалкании; и невздёрнутые грабители, фальшивомонетчики и душегубы продолжали таскать, рубить, пилить, строгать, конопатить и красить: а если они отказывались это делать, их пороли, пока капризы не прекращались. Бруто Алариц отказывался… какое-то время… но не очень долго
Прошло уже два года с тех пор, как он отбыл своё наказание. Некоторое время он проработал судовым столяром на частной верфи, но его наниматели оказались чересчур придирчивыми, возражая против пропажи инструментов и гвоздей, и так он лишился места. К тому времени Бруто был уже слишком стар, чтобы переучиваться на карманника и поэтому перемежал случайную работу случайными кражами — налететь, схватить и бежать — всё разом. Он был достаточно хитёр, чтобы не попасться снова, но… возможно, не так уж хитёр, как считал… недостаточно, чтобы процветать. В конце концов он приплыл к своего рода покровительству над меньшими громилами, бесталаннее и тупее, насаждая что-то вроде организации и системы, поддерживая ужас в тех, кто не ценил преимуществ этой системы, но волей-неволей её придерживался. Иногда он разгуливал по фабрике и району складов, часто в сопровождении своего заместителя, некоего Пишто-Авара, примечая, чего бы хапнуть. Сам он не крал; это делали другие. Он находил скупщиков. Он взыскивал комиссионные. Иногда он шатался по улицам.
Иногда он шатался по Впалой Площади.
Назвать «Пироги Петро» „притоном низости“ было бы пристрастно, но метко. Это место было низко не только в социальном смысле, оно было низко и в смысле топографическом, первоначально возведённое в устье оврага, причём, оврага весьма наполненного, а к первоначальному зданию пристроили ещё этаж… но вход остался там, где и был, и теперь Бруто, с осторожностью, спускался несколько лестничных пролётов. Внутри притона царил полумрак — как же иначе — а единственный газовый светильник испускал зловония не меньше, чем света. Петро, бледный, коренастый, молчаливый тип придумал торговую уловку, от которой не видел причин отказываться: вошёл в его заведение — покупай пирог. Также можно было, при желании (и большинство желало) взять на выбор скверного пива, скверного вина, скверного бренди, скверной водки, скверного рома — виски или джин в ассортимент не входили — пирог был не так уж плох — то есть, не так плох, как остальные пункты меню. Можно было выбрать мясной или фруктовый — хотя неизвестно, с каким именно мясом или фруктами. Пироги были маленькими, да и порции выпивки тоже, но, поскольку большинство клиентов Петро в других местах встречали словами: «Эй, ты, вон отсюда», немногие из них жаловались. Считалось, что Петро весьма преуспевает и владеет лизгольдами[11] в нескольких доходных домах.
Сидящий на своём обычном месте человек в невероятно изорванном сюртуке таращится в чарку с вином, словно пытаясь по нему гадать. Бруто доливает в чарку принесённого вина и, после того, как уровень там снова понижается, Бруто говорит.
— Профессор, вот, типа, вопрос.
— Спрашивай, — через минуту отзывается профессор.
— Это, типа, про этикет. — Трудно было бы отыскать менее подходящую тему для вопроса в «Пирогах Петро». — Допустим, вот, типа, королева. И она кланяется. Кому она могла бы кланяться? А?
Немного поправив свой наряд, профессор сообщает, что это смотря по обстоятельствам. — Это может быть кто угодно. Патриарх. Император. По обстоятельствам. Королева может отвесить реверанс даже мусорщику, если он только что уберёг её кроху-внука от падения с причала… — Уровень вина снова понижается, для его поднятия добавляется ещё, не очень много. — Насколько глубоко эта королева поклонилась?
Бруто оглядывает низкий притон и что-то в его взгляде заставляет всех прятать глаза. Затем он, весьма торжественно, исполняет реверанс перед воспалёнными глазами профессора.