Доктор Великанов размышляет и действует
Шрифт:
– Это неправда! – горячо опроверг Ульяну Ивановну доктор Великанов.
И эта горячность более, чем что-либо другое, умилостивила разгневанную сестру-хозяйку. Мир был заключен, и вечер закончился лекцией о джокере, впрочем, совсем короткой, ибо доктор Великанов эрудицией карточного игрока не обладал.
Приход Василия Степановича, то и дело исчезавшего теперь по вечерам, прервал беседу наших героев.
– Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна! – таинственно проговорил он. – Прошу вас выйти на минутку в сени.
Доктор и сестра-хозяйка послушно последовали за ним.
– Слушайте! –
Некоторое время доктор Великанов и Ульяна Ивановна не слышали ничего, кроме шума ветра и стука дождевых капель. Потом, в минуту затишья, до них донесся очень далекий равномерный гул отдаленной канонады.
Плохо спалось в эту ночь Василию Степановичу и его квартирантам. И радость близкого освобождения, и тоска, и нетерпение одолевали их.
Утром доктор Великанов взял джокер, заклеил его листком белой бумаги и соорудил небольшой табель-календарь. Оставшиеся дни неволи были взяты на строгий учет.
Через несколько дней небо прояснилось и выпал первый снег.
Военная гроза проходила от Больших Полян стороной.
Далеко на запад, с севера и юга, продвинулась Красная Армия, а Большие Поляны точно забытыми остались.
Только после нового года дошла до них очередь.
В яркий, солнечный день перемерзший Санька-Телефон принес самые свежие новости:
– Наши кругом обходят. Вечером станцию Железняковскую взяли. Я сам вечером на дерево лазил, видел, как артиллерия бьет: так и сверкает кругом, так и сверкает…
Санька был прав. На другой день встревоженные немцы вывозили госпиталь. Собрался в путь и господин Ренке. Оставаться в селе, оказавшемся на самом дне «котла», ему не хотелось, но и уехать без разрешения начальства он боялся. То ли забыло о нем начальство, то ли случилось что-либо с проводом, но связь была прервана. После безрезультатных попыток вызвать кого-либо к телефону Ренке приказал подать машину. Несмотря на крайнюю спешку, он успел погрузить все, что считал нужным, а нужным он считал многое – даже виолончель, украденную из школьного оркестра.
Здесь произошел последний разговор обер-лейтенанта Ренке со старостой Яковом Черезовым, помогавшим ему грузить вещи и даже поджигать школу. Эти услуги господин Ренке принял как должное, но лишь только Яков Черезов сделал попытку сесть в кузов грузовика, Ренке крикнул:
– Протш!
– А как же я? – недоуменно спросил Черезов. – Неужто за мои труды здесь оставите?
– Протш! – повторил Ренке.
Когда же заведенная машина затарахтела и Яков Черезов попробовал все-таки ухватиться за ее борт, чтобы на ходу влезть в кузов, один из солдат ударил его прикладом по рукам. Пальцы разжались, и староста упал лицом в жесткий морозный снег.
С животным страхом глядя вслед удалявшейся машине, Яков Черезов не подозревал, что в эту минуту Ренке подарил ему лишних три часа жизни…
Если немецкое начальство, заторопившись, забыло об обер-лейтенанте Ренке, то не забыли о нем ни Дядя Миша, ни партизан Дуб. Там, где кончались огороды и начинался густой подлесок, украшенный спокойным белым инеем, машину остановил взрыв противотанковой гранаты.
Густав Ренке был еще жив и, лежа на снегу, пробовал достать пистолет, когда к нему верхом на Мазепе подъехал Дуб.
Старик был нетороплив и спокоен.
– Уехать думал? – сказал он, слезая с лошади. – А у меня разрешения спросил?
И Дуб занес над головой Ренке приклад карабина, казавшегося в его руках игрушечным детским ружьем.
Так бесславно закончился «путь одного немецкого героя».
Потом партизаны двинулись в село.
Что испытывал в это время Яков Черезов?
Некоторое время после отъезда немцев он метался по улицам, но укрыться ему было негде. Белизна погожего зимнего дня была безжалостна, и, куда бы ни шел, куда бы ни бежал Яков Черезов, он чувствовал, как следят за ним черные окна безмолвных домов.
Когда его схватили, он пробовал отбиваться, умолять и кусаться…
Под виселицу его принесли связанным.
А ночью на улицах загудели моторы, зацокали конские копыта, захрустел снег. Через Большие Поляны шли советские танки и конница.
Беден человеческий язык. Есть в нем хорошие слова – «счастье», «радость», «восторг», но нет такого слова, которым можно было бы определить крылатое, рвущееся из сердца чувство свободы и единства с большой, солнечной и любимой землей.
От полноты этого огромного, переполнившего душу счастья Ульяна Ивановна даже поплакала.
Доктор Великанов не плакал. Он ходил сияющий и восторженный, перестав обращать внимание на такие мелочи, как мороз. Выйдя чуть свет на улицу, он вернулся Домой с обмороженными ушами, что крайне взволновало Ульяну Ивановну.
– Стоит ли обращать на такие пустяки внимание? – сказал доктор. – Это совершенно ничтожная плата за вход на великое торжество. Не знаю, поймете ли вы меня, Ульяна Ивановна, но сегодня был момент, когда я проклинал свой почтенный возраст и свое так называемое солидное общественное положение. Когда по улицам проходили танки, Санька-Телефон и его друзья так весело скакали вокруг них и так радостно кричали «ура», что мне хотелось последовать их примеру. Но я не мог этого сделать, не потеряв репутации и очков. Первое было бы глупо, второе просто ужасно, потому что лишило бы меня возможности видеть, что произойдет дальше. Сегодня эти замечательные стекла доставили мне величайшую радость. Если бы я был поэтом, я написал бы оду в честь очков!
Разумеется, Ульяна Ивановна многого из того, что сказал доктор, не поняла, а остальное поняла по-своему и возразила:
– Очки, конечно, очками, Арсений Васильевич, но только и уши беречь надо: очки-то ведь за уши зацеплять приходится.
Пока она наскоро готовила завтрак, доктор Великанов снова улизнул на улицу.
– Что же это такое? – вопросила Ульяна Ивановна и весьма решительно начала одеваться – с целью как можно быстрее доставить доктора к столу.
Доктор Великанов попал в партизанский штаб, где в это время собралась группа офицеров-кавалеристов. Беседа с ними была так интересна, что наш герой вспомнил о необходимости закусить, только когда уже начало смеркаться.