Доктор Z
Шрифт:
— Ч-ч-что, что вы сказали? Я, право, не понимаю.
— Донкебек, — повторил доктор. — Я только сказал: помните про Донкебека.
Министр юстиции опустился в кожаное кресло. Его рука пошарила во внутреннем кармане и нашла сигару.
— Вы сумасшедший, — пробормотал он. — Еще минута, и я прикажу…
— Будь я на месте вашего превосходительства, я не делал бы этого. Помните, каким образом я открыл шкаф.
— Но какого… черта, каким образом вам удалось это?
— Путем подбора пяти уступительных союзов нашего языка. Теперь понимаете, как это неслыханно компрометирует вас!
Глаза министра юстиции не выражали больше испуга, они выражали ужас, ужас, охватывающий разумные существа при виде безумца.
— Уступительные
— Да, уступительные союзы, — повторил его непрошеный гость. — Мы забываем то, что мы хотим забыть. Наша душа прячет неприятные воспоминания подобно тому, как мы скрываем неприятные для нас тайны. Но она скрывает не отдельные воспоминания, она скрывает целые комплексы, она, так сказать, окружает их волшебным кольцом или обволакивает их, как это делает организм, блокирующий больное место. Что же содержится в таком комплексе? О, там содержатся всевозможные обстоятельства, находящиеся в связи с первоначальным неприятным воспоминанием. Достаточно параллельного значения или простого созвучия, чтобы воспоминание, невинное в других отношениях, было «забыто». Вот почему, ваше превосходительство, было очень необдуманно с вашей стороны выбирать для комбинированного замка слово «хотя». «Хотя» — это один из пяти уступительных союзов, которые имеются в нашем языке, — было бы излишне напоминать вам об этом. Но какая же связь существует между словом «уступительное» и «концессия»? Только этимологическая связь, но она достаточна для такого филолога, как вы, и, если принять во внимание то неприятное чувство, которое вы испытали в связи с концессией Донкебека на Суматре, было крайне неосмотрительно, что вы…
— Что вы-то знаете об этом? Что вы этим хотите сказать?
— Несколько времени тому назад вы, господин Рейнбюрх, будучи министром колоний, предоставили господину Виктору Донкебеку из Амстердама концессию на рудники близ Паданга на Суматре. Претендентов было много, но вы выбрали его. Почему вы выбрали его, это оставалось, по крайней мере до сих пор, тайной между вами и господином Донкебеком, племянник которого, впрочем, состоит на службе в министерстве колоний. Среди тех, кто догадывался, почему вы выбрали именно господина Донкебека, был один из ваших подчиненных по министерству колоний — Герард Рейсбрук. Он забыл свое положение как подчиненного настолько, что поставил вам это на вид, — да, он зашел даже так далеко, что говорил о непотизме и подкупе.
Министр юстиции смочил языком губы.
— Все это выдумки Рейсбрука и его жены! В этом нет ни слова истины, слышите, ни слова!
— Так как Рейсбрук не захотел оставить этого дела, — невозмутимо продолжал доктор, — и так как Донкебек стал опасаться как за свою концессию, так и за свое доброе имя, молодой Корнелис Донкебек придумал выход из положения. Его план был, несмотря на всю свою простоту, и гениален, и достигал цели. А что, если Герарда Рейсбрука обвинить в должностном преступлении — ну скажем, в таком тяжком служебном преступлении, чтобы он поплатился за него не только своей должностью, но и свободой? Тогда его рот был бы заткнут приговором; мало того, освободилось бы еще местечко, которое могло быть предоставлено кому-нибудь другому, например Корнелису Донкебеку.
— Это ложь! — воскликнул министр. — Я ничего не знаю про эту историю, слышите!
— Верю вашему превосходительству — в прошедшем времени несовершенного вида. Как филолог, вы должны понять разницу. Вы не зналиничего об этом плане, пока молодой Донкебек не поставил вас перед свершившимся фактом, и не было найдено компрометирующее письмо к японскому агенту, которое было написано почерком Герарда Рейсбрука. Когда Рейсбрук был арестован и предстал перед судом, вам нельзя было выступить, если вы не хотели выдать себя. Дело в том, что Донкебек-старший — человек осторожный, который берет квитанции в получении уплаченных им денег, и стань вы на защиту Рейсбрука, вы сами вынесли бы себе приговор, политически смертный приговор, который находился в бумажнике господина Донкебека в виде квитанции, подписанной вашей собственной фамилией. Тогда вы уже не были человеком. Вы не подняли голос в защиту Рейсбрука, вы молчали и пошли даже дальше: будучи министром юстиции, вы отклонили ходатайство о пересмотре дела. Сам Рейсбрук не мог защищаться, так как у него не было никаких доказательств правильности своих утверждений, — да кто бы стал выслушивать утверждения скомпрометированного человека, арестанта, если у него нет самых веских доказательств? Даже его собственный адвокат не стал бы слушать его. И все пошло бы по намеченному плану, если бы я не…
Министр юстиции вышел из-за кожаного кресла, под прикрытием которого он стоял. Его глаза исступленно сверкали.
— А вы? Есть у вас какие-нибудь доказательства? Даже если бы это была правда, есть у вас какие-нибудь доказательства?
— Нет, — ответил доктор, не двигаясь с места, — доказательство находится в этом шкафу. Оно лежит, вероятно, между другими квитанциями господина Донкебека, которые вы получили обратно. Но мне не нужны доказательства, находящиеся в вашем шкафу. У меня есть свидетель всего нашего разговора!
— Свидетель? Где?
Министр круто обернулся, как бы ожидая, что кто-то покажется в какой-нибудь потайной двери.
— Вот свидетель, — сказал доктор. — Собственный вашего превосходительства диктофон, который я пустил в ход с четверть часа тому назад. Но ради безопасности, — и доктор поспешно пересек комнату и открыл дверь в переднюю, — ради безопасности могу представить вам еще двух свидетелей.
Господин Рейнбюрх отшатнулся. На пороге, у которого слуга тщетно старался задержать входивших, показалась фру Рейсбрук и человек, которого он знал по внешнему виду, — комиссар Хроот из тайной полиции в Амстердаме.
— Ведь кто угодно может ожидать аудиенции у министра? Не так ли? — сказал доктор, закрывая двери. — Фру Рейсбрук вы, ваше превосходительство, уже знаете. Комиссар Хроот — мой старый приятель, он обещал мне помочь в этом деле, если понадобится. Что вы предпочтете, ваше превосходительство: выдать заграничный паспорт молодому Донкебеку и освободить Герарда Рейсбрука или самому сесть за решетку?
Было почти жутко смотреть на лицо министра юстиции. Его маска корректного чиновника боролась с бешенством и безысходным отчаянием такой силы, что они грозили задушить его.
— Помните, — сказал доктор, — что специалист из Лондона не может приехать раньше понедельника, а ключ мне известен.
Министр юстиции наклонил голову.
— Я принимаю ваши условия, вы, вы…
— Проклятый знахарь, — докончил доктор Циммертюр с сияющей улыбкой. — Прекрасно. Осмелюсь попросить ваше превосходительство сейчас же написать нужную бумагу. Диктофон мы, конечно, можем теперь остановить. Что касается пластинки, то я советую соблюдать всяческую осторожность…
Взгляд, брошенный Рейнбюрхом, его черными как каменный уголь глазами, заставил доктора замолчать. Он надавил кнопку диктофона и вежливо уступил министру место у письменного стола.
5
— Но почему же, — спросил молодой Схелтема неделю спустя, — вы оставили его на министерском посту? Почему вы не произвели чистку?
— Я процитировал Гамлета ему, а теперь процитирую вам. Мне совсем не улыбалось разыгрывать Фортинбраса и производить чистку. Разве вы не читали послеобеденных телеграмм? «Министерство шатается!» В парламентских государствах никогда не приходится долго ждать появления Фортинбраса. В этом величайшее счастье парламентаризма. Выпьем за него!