Доктор Z
Шрифт:
Доктор поднял с пола какую-то вещь, что заставило его спутника непроизвольно отступить.
— Я никогда не утверждал, что преступник исчез, — ответил он. — Знаете ли вы, что покажет химическое исследование этого камня? А то, что он состоит из силиката с вкрапленными в него осколками самородков никеля. На чье же имя вы выпишете ордер об аресте? Я не знаю. Можете выписать его на имя громовержца Юпитера или на какой-либо из разлетевшихся вдребезги астероидов, — как вам будет угодно.
Глаза комиссара стали круглыми, как флорины.
— Вы думаете, — пробормотал он, —
— Я думаю, что Джеймса Фиц-Роя постигла достойная его смерть, — ответил доктор Циммертюр, кладя обратно предмет, поднятый им с пола. — Любой химик в какие-нибудь пять минут установит, что этот камень не что иное, как обломок метеорита. Из глубин небесного пространства этот камень со свистящим шумом ударил в человека, который своим неопытным умом пытался постичь бездну. Если не ошибаюсь, это первый удостоверенный случай смерти от действительно сверхъестественной причины. Но загадка решена. Пойдемте. Я устал, надо чем-нибудь подкрепиться.
5
Через час комиссар вошел в погребок, где доктор Циммертюр с отяжелевшими веками сидел за стаканом шипучего, что-то обдумывая. Он сел и долгое время молча смотрел на своего приятеля.
— Я сделал донесение, — сказал он наконец. — Камень исследован и выставлен в музее при полиции вместе с газетной заметкой о ночном световом явлении. Позвольте мне поблагодарить вас как от имени начальства, так и от меня лично. Но все-таки одно мне…
Доктор с вопросительным видом поднял веки.
— Как мог предвидетьэто? Помните клочок бумаги, который я вам показал? Разве можно угадать по звездам?
Доктор улыбнулся.
— А сон Аллана? Разве он не исполнился? Можно ли видеть во сне то, что потом сбудется? Удовольствуемся тем, что напишем post, а не propter. Но одно действительно странно: это то, что лунатик проснулся, не рухнув на землю. Упади он… но да послужит это мне впредь уроком. Ваше здоровье, милый друг, и спасибо за признание моих заслуг!
Случай шизофрении
1
Дело завязалось в погребке Белдемакера, как это уже не раз бывало раньше. В бесконечно унылое ноябрьское послеобеденное время. Амстердам представлял собой лагуну, со дна которой из ила и тины подымались потонувшие дворцы; воздух между просмоленными фронтонами переулков был тяжелый и желтый, как глинистая вода; черные трепетавшие ветки деревьев напоминали развевающиеся стебли водорослей, а в верхних этажах домов лебедки, по которым разные товары доставляются в голландские хозяйства, походили на цепи и вороты какой-то армады, ошвартовавшейся высоко над глиной и грязью потонувшего торгового города.
Доктор Циммертюр плюхнулся на стул в своем уголке, поеживаясь от холода.
— Ужасная погода! Повеситься можно. Остерхаут, — пробормотал он кельнеру, и тот меланхолически кивнул ему в знак согласия. — Дайте мне бутылочку «Lacrimae Christi»!
Лампы еще не были зажжены; в широкое окно, выходившее на улицу, было видно, как мимо проносился поток людей — беспорядочно, без определенного плана, с неподвижно выпученными глазами, как у рыб в аквариуме. Через несколько столиков от доктора разговаривали два коммерсанта: голландские слова вылетали из их ртов с шумом, как жирные пузыри, выделяющиеся из болота.
— Ну и страна! Ну и страна! А язык-то каков! — раздался внезапно чей-то голос рядом с доктором. — Сыр, сыр и трижды сыр! Поэзия! Разве сыр может что-нибудь смыслить в поэзии? Единственное, что шевелится внутри них, — это сырный клещ. И зачем такой сын огня, как Цезарь, отвоевал эту страну от лягушек и водяных крыс? Да, да, зачем? И ведь его земляк описал этот народ и язык, никогда не побывав здесь: «Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!» [3] Ква-ква! Суб-суб! Вот ваш язык, лягвы и водяные крысы, и вы достойны только проклятия! Вы понимаете, сударь, что я говорю? Странно! Неужели голландец способен смыслить в чем-нибудь другом, кроме сыра, брильянтов и опять-таки сыра!
3
«И, находясь под водой, под водой продолжают злословить». Овидий, «Метаморфозы», кн. VI, стих 376.
— Вы привели стих Овидия о лягушках, — ответил, развеселясь, доктор Циммертюр, — и эта цитата, безусловно, уместна. Но почему же вы цитируете это не на Монпарнасе?
Рядом с ним, но несколько поодаль в углу, где мрак был черновато-коричневый, как на какой-нибудь картине Рембрандта, блеснуло белое лицо — лицо с горящими алкоголем глазами и взъерошенными, черными, как у медузы, волосами надо лбом, покрытым холодным потом. Широкополая шляпа, какие носят художники, валялась на столе, а на стуле лежал широкий капюшон с тремя фестонами.
— Овидий, да, он понял Голландию, не видя ее. Но он тоже жил в изгнании, в трясинах около Черного моря. Но вы действительно понимаете меня? Не может быть! Или вы не голландец?
— Я голландец, но я не жил здесь столько времени, как лягушки. Несколько сот лет тому назад мои предки жили в другом городе-лагуне, но с более прозрачной водой и носили остроконечные шапочки и колесо на кафтане.
— Остерхаут! — закричал сосед доктора. — Стаканчик горькой, но побольше!
Но, так как Остерхаут не слышал или сделал вид, что не слышит, он не стал настаивать на заказе (совсем как тигр, который, раз промахнувшись по добыче, не прыгает вторично) и продолжал свою речь:
— Вы слышали об Овидии? Ну конечно, вы издатель! Вы издаете классиков, подделывая издания Эльзевира. Если есть на свете человек, который был бы более грубым материалистом, чем обыкновенный голландец, так это голландский издатель. Издатель! Вы мой природный враг, и я подымаю стакан за ваше здоровье, подобно тому как приговоренный к смерти подымает чашку кофе за здоровье палача, когда полумесяц последнего в его жизни рассвета сияет за окном стальной синевой, а другой полумесяц ожидает его на цементированном дворе. Я подымаю стакан, — но что я вижу: мой стакан пуст!