Доктор Z
Шрифт:
2
На другой день часов около пяти вечера доктор сидел в погребке Белдемакера со своим старым приятелем полицейским комиссаром Хроотом, с которым он недавно расследовал дело о покушении на гранильную фабрику бриллиантов Фишера. Доктор, как бы между прочим, задал вопрос:
— Ну, что слышно в уголовном мире? Есть что-нибудь интересное?
Хроот, широкоплечий исполин, отрицательно покачал головой.
— Ну а у вас как, доктор? Может быть, вы что-нибудь расскажете?
— По крайней мере, один интересный случай есть, — ответил доктор поверх стакана с апельсиновой
— Вы сказали об этом пациенту?
— Наоборот. И не собираюсь говорить ему. Если он придет еще раз, приложу все старания к тому, чтобы вытеснить из его головы факты.
— Почему?
— Ему нет еще девятнадцати лет. Это молодой мечтатель-идеалист. И расскажи я ему миф об Эдипе, прибавив, что это рассказ о нем самом, он убил бы или себя, или меня. Это было бы печально для обеих сторон, но всего печальнее для первой.
Комиссар улыбнулся несколько недоуменно.
— Эдипе? — спросил он.
— Разве вы не помните мифа о царе Эдипе? Ему было предопределено судьбой убить своего отца и жениться на матери. И Нестор нашей науки клянется честным словом, что, если бы каждый из нас давал волю своим врожденным инстинктам, такая трагедия разыгрывалась бы чаще всего в нашем мире.
Отвращение выразилось на лице комиссара. Он отставил от себя стакан.
— Да нет, вы сами не верите в то, что говорите! — почти взвизгнул он. — Убить своего отца… и это называется наукой! Это самое омерзительное, что я слышал в моей жизни!
Доктор одобрительно кивнул головой.
— Ну да, врожденные инстинкты не так уж хороши, — согласился он. — Какой-то философ сказал, что наибольшее чудо, какое ему известно, это город — любой город, — потому что тысяча существ, главный инстинкт которых убивать, живут вместе, не бросаясь в остервенении друг на друга. Но если Нестор нашей науки не ошибается, то страсти, которые живут в нас в зрелом возрасте, весь наш ужасный эгоизм и все его проявления — это ничто в сравнении с тем, что было заложено в нас в детском возрасте!
— Ах, оставьте, он совершенно не прав! Этого быть не может! — воскликнул комиссар. — Остерхаут, горькой!
— Ну подумайте, — сказал доктор. — Разве все наше развитие до момента рождения не представляет как бы итог развития всего нашего рода? Разве мы не должны проделать соответственное духовное развитие? Мы появляемся на свет с инстинктами всех наших предков. Впоследствии они сдерживаются под влиянием воспитания и дисциплины, но они проявляются затем снова, и где? — в наших снах! Там мы появляемся такими, какие мы есть на самом деле. Во сне мы совершаем поступки, на которые не решаемся бодрствуя! Во сне мы впадаем снова в свойственное нашему детству необузданное самовозвеличивание, и в нем нет недостатка ни в неудержимом стремлении к обладанию, ни в ревности или кровожадности — уверяю вас. Вы смотрите назад на это детство сквозь завесу тридцати-сорока лет и говорите, что оно было невинно! Оно было бессознательно, но отнюдь не так невинно, как вы думаете! И Нестор моей науки…
— Не хочу больше слышать о его омерзительных утверждениях, — проговорил комиссар дрожащим голосом. — Остерхаут, горькой!
— Возможно, что он заходит слишком далеко, — согласился доктор. — Из того, что он был основоположником анализа, составившего целую эпоху, отнюдь не следует, что он должен быть непогрешимым теоретиком. Знаете, даже я нахожу, что он слишком обобщает! Одно только верно: столкнись он с таким случаем, как у меня…
— Вы всё настаиваете на этом случае. А может быть, вы мне назовете фамилию? Конечно, я никому не скажу ее. Или профессиональная тайна не позволяет этого?
— Все, что доверяется мне, доверяется как духовному отцу, — ответил доктор. — Но, друг мой, я знаю вас и знаю, что вы не болтун. Его зовут — приготовьтесь к неожиданности — Аллан Фиц-Рой.
Комиссар отставил от себя стакан.
— Почтовый ящик 526? — спросил он.
— Почтовый ящик 526.
Комиссар долго сидел, о чем-то думая.
— Убить своего отца, — пробормотал он, — и…
Не окончив фразы, он залпом выпил горькую.
Когда доктор Циммертюр и он вышли из погребка, хриплые голоса выкрикивали о выходе «Вечерней газеты». И увидев один из заголовков, оба поспешили купить по экземпляру газеты.
«Таинственная смерть» — вот что стояло в заголовке. «Джеймс Фиц-Рой найден мертвым в своей обсерватории».
Убийство?
Комиссар посмотрел поверх газеты на доктора взором, в котором светилось подлинное уважение.
Что же касается доктора, то его круглое лицо стало бледным, как молодой месяц.
3
На другой день доктору Циммертюру пришлось напрячь все свои силы, чтобы провести утренний прием. У него было много пациентов, но ни один из них ни на йоту не заинтересовал его. Единственный пациент, которого он ожидал, не явился.
Неужели это возможно? Неужели его молодой «пациент» разрешил свою собственную проблему так поспешно и так радикально? Вся его внешность говорила противное. С виду он был мечтателем. Но если мечтатель проснулся и посмотрел в глаза действительности, что тогда? Что случится, если внезапно разбудить лунатика, блуждающего по краю пропасти? Результат был бы, конечно, плачевным, — но доктор не мог, не хотел верить этому.
Газетные статьи были пространны, как это полагается при такой сенсационной смерти, но не проясняли сущности дела.
Джеймс Фиц-Рой был найден мертвым в своей обсерватории. Одна сторона головы была размозжена камнем до неузнаваемости. Кто бросил камень, осталось неизвестным, но было очевидно, что он должен был быть брошен с большой силой и меткой рукой. На полках обсерватории имелся богатый выбор камней разной величины, так как Джеймс Фиц-Рой занимался также и геологией. Был ли брошен один из этих камней, осталось невыясненным, потому что они были разбросаны в большом беспорядке, но это было вполне вероятно. Дело в том, что в саду около обсерватории не было найдено ни одного камня, ну а камень не такое орудие, которое в наши дни несут издалека. Но если даже допустить, что Джеймс Фиц-Рой был убит одним из принадлежавших ему камней, это все же не объясняло, кто именно бросил камень. Никто из посторонних не приходил в тот вечер к хозяину дома — это уверенно говорили все обитатели дома. А благодаря положению обсерватории было почти невозможно, чтобы кто-нибудь посторонний мог незаметно пробраться туда.