Шрифт:
Антон Павлович Чехов
ДОКТОР
В гостиной было тихо, так тихо, что явственно слышалось, как стучал по потолку залетевший со двора слепень. Хозяйка дачи, Ольга Ивановна, стояла у окна, глядела на цветочную клумбу и думала. Доктор Цветков, ее домашний врач и старинный знакомый, приглашенный лечить Мишу, сидел в кресле, покачивал своею шляпой, которую держал в обеих руках, и тоже думал. Кроме них в гостиной и в смежных комнатах не было ни души. Солнце уже зашло, и в углах, под мебелью и на карнизах стали ложиться вечерние тени.
Молчание было прервано Ольгой
– Более ужасного несчастья и придумать нельзя, - сказала она, не оборачиваясь от окна.
– Вы знаете, без этого мальчика жизнь не имеет для меня никакой цены.
– Да, я знаю это, - сказал доктор.
– Никакой цены!
– повторила Ольга Ивановна, и голос ее дрогнул.
– Он для меня всё. Он моя радость, мое счастье, мое богатство, и если, как вы говорите, я перестану быть матерью, если он... умрет, то от меня останется одна только тень. Я не переживу.
Ломая руки, Ольга Ивановна прошлась от одного окна к другому и продолжала:
– Когда он родился, я хотела отослать его в воспитательный дом, вы это помните, но, боже мой, разве можно сравнивать тогда и теперь? Тогда я была пошла, глупа, ветрена, но теперь я мать... понимаете? я мать и больше знать ничего не хочу. Между теперешним и прошлым целая пропасть.
Наступило опять молчание. Доктор пересел с кресла на диван и, нетерпеливо играя шляпой, устремил взгляд на Ольгу Ивановну. По лицу его видно было, что он хотел говорить и ждал для этого удобной минуты.
– Вы молчите, но я все-таки не теряю надежды, - сказала хозяйка, оборачиваясь.
– Что же вы молчите?
– Я был бы рад надежде не меньше вас, Ольга, но ее нет, - ответил Цветков.
– Нужно глядеть чудовищу прямо в глаза. У мальчика бугорчатка мозга, и нужно постараться приготовить себя к его смерти, так как от этой болезни никогда не выздоравливают.
– Николай, вы уверены в том, что не ошибаетесь?
– Такие вопросы ни к чему не ведут. Я готов отвечать сколько угодно, но от этого нам не станет легче.
Ольга Ивановна припала лицом к оконной драпировке и горько заплакала. Доктор поднялся и несколько раз прошелся по гостиной, затем подошел к плачущей и слегка коснулся ее руки. Судя по его нерешительным движениям, по выражению угрюмого лица, которое было темно от вечерних сумерек, ему хотелось что-то сказать.
– Послушайте, Ольга, - начал он.
– Уделите мне минуту внимания. Мне нужно спросить вас о кое-чем. Впрочем, вам теперь не до меня. Я потом... после...
Он опять сел и задумался. Горький, умоляющий плач, похожий на плач девочки, продолжался. Не дожидаясь его конца, Цветков вздохнул и вышел из гостиной. Он направился в детскую к Мише. Мальчик по-прежнему лежал на спине и неподвижно глядел в одну точку, точно прислушиваясь. Доктор сел на его кровать и пощупал пульс.
– Миша, болит голова?
– спросил он.
Миша ответил не сразу:
– Да. Мне всё снится.
– Что же тебе снится?
– Всё...
Доктор, не умевший говорить ни с плачущими женщинами, ни с детьми, погладил его по горячей голове и пробормотал:
– Ничего, бедный мальчик, ничего... На этом свете нельзя прожить без болезней... Миша, кто я? Ты узнаешь?
Миша не отвечал.
– Очень голова болит?
– О... очень. Мне всё снится.
Осмотрев его и задав несколько вопросов горничной, которая ходила за больным, доктор не спеша вернулся в гостиную. Там уже было темно, и Ольга Ивановна, стоявшая у окна, казалась силуэтом.
– Зажечь огонь?
– спросил Цветков.
Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по потолку. Со двора не доносилось ни звука, точно весь мир заодно с доктором думал и не решался говорить. Ольга Ивановна уже не плакала, а по-прежнему в глубоком молчании глядела на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное горем лицо, у нее было такое выражение, какое ему случалось видеть ранее во время приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.
– Николай Трофимыч!
– позвала она.
– Послушайте, а если позвать консилиум?
– Хорошо, я приглашу завтра.
По тону доктора легко можно было судить, что он плохо верил в пользу консилиума. Ольга Ивановна хотела еще что-то спросить, но рыдания помешали ей. Она опять припала лицом к драпировке. В это время со двора отчетливо донеслись звуки оркестра, игравшего на дачном кругу. Слышны были не только трубы, но даже скрипки и флейты.
– Если он страдает, то почему же он молчит?
– спросила Ольга Ивановна.
– За весь день ни звука. Он никогда не жалуется и не плачет. Я знаю, бог берет от нас этого бедного мальчика, потому что мы не умели ценить его. Какое сокровище!
Оркестр кончил марш и минуту спустя для начала бала заиграл веселый вальс.
– Господи, да неужели нельзя ничем помочь?
– простонала Ольга Ивановна.
– Николай! Ты доктор и должен знать, что делать! Поймите, что я не перенесу этой потери! Я не переживу!
Доктор, не умевший говорить с плачущими женщинами, вздохнул и тихо зашагал по гостиной. Прошел ряд томительных пауз, прерываемых плачем и вопросами, которые ни к чему не ведут. Оркестр успел уже сыграть кадриль, польку и еще кадриль. Стало совсем темно. В смежной зале горничная зажгла лампу, а доктор всё время не выпускал из рук шляпы и собирался сказать что-то. Ольга Ивановна несколько раз уходила к сыну, сидела около него по получасу и возвращалась в гостиную; то и дело она принималась плакать и роптать. Время мучительно тянулось, - и вечер, казалось, не имел конца.
В полночь, когда оркестр сыграл котильон и умолк, доктор собрался уезжать.
– Я завтра приеду, - сказал он, пожимая холодную руку хозяйки.
– Вы ложитесь спать.
Надевши в передней пальто и взявши в руки трость, он постоял, подумал и вернулся в гостиную.
– Я, Ольга, завтра приеду, - повторил он дрожащим голосом.
– Слышите?
Она не отвечала и, казалось, от горя потеряла способность говорить. В пальто и не выпуская из рук трости, Цветков сел рядом с ней и заговорил тихим, нежным полушёпотом, который совсем не шел к его солидной, тяжелой фигуре: