Доктора флота
Шрифт:
Незаметно он задремал. Он открыл глаза, когда самолет летел над Гималаями, В иллюминатор были видны вздыбленные высоко в синее небо остроконечные белые шапки гор. Какая-то нарочитая исковерканность, разломанность была в этих острых пиках, притиснутых друг к другу. Неприкрытая облаками, неясно просматривалась земля.
Спать больше не хотелось. Он щелкнул замком дипломата, достал отпечатанные листки — наброски своей актовой речи. В этом году он удостоен большой чести — прочесть в первый день учебного года актовую речь для вновь поступивших студентов медицинского института. Что он должен сказать им, будущей смене, только начинающим свой путь в медицине? Рассказать, как он сам пришел в науку,
«Все более в медицину вторгаются достижения других наук, в том числе недавно далеких от нее — математики, техники. Ежегодно появляются новые методы, о которых люди моего поколения не могли даже мечтать. Эхокардиорование…»
Василий Прокофьевич недовольно нахмурился, перечеркнул это место карандашом. «Об этом они узнают позже. В первой лекции не стоит говорить об успехах».
«Да и болезни стали не такими, как раньше, — продолжал читать он. — Атипичными, часто не поддаются старым методам лечения. Должна быть при данном заболевании высокая температура, а ее нет. Должно у пациента болеть сердце, а у него болит зуб. Симптомы раньше появлялись к пятидесяти годам, а нашему больному только двадцать пять. Врачу стало работать труднее. Да и сам пациент сильно переменился. Раньше верил врачу, как богу. Ловил каждое слово и послушно выполнял все рекомендации. Теперь больной пошел сомневающийся. От одного врача идет к другому, к третьему. Подавай ему доцента, профессора. Но и этого часто мало. Как грибы появляются всякого рода травники-самоучки, обладающие «сверхъестественной силой» экстрасенсы, «специалисты» тибетской медицины, у которых от пациентов нет отбоя.
Медицина — наука не из числа очень точных. Мнения врачей относительно диагноза, лечения могут разойтись. Вот вам и причина для недовольства, для недоверия. «Один говорит — надо оперировать, другой — не надо. А как поступить мне?»
Пожалуй, об этом сказать нужно. Но как бы у молодых не развился опасный скепсис к своей профессии».
Василий Прокофьевич спрятал листки в дипломат, взглянул на часы. Лететь еще предстояло долго — почти двенадцать часов. Он откинулся на спинку кресла, снова попытался задремать. Неожиданно он вспомнил свой последний разговор с Мишей, его вопрос, почему он не выступил в защиту Савкина. Мишка спросил его об этом, конечно, неспроста. Наверняка в душе он осуждал его.
А ведь все было именно так, все было чистой правдой. О некоторых подробностях он просто не успел рассказать. Не рассказал, как провожал Савкина, когда тот уезжал в Караганду. Как окруженный немногочисленной группой родственников и знакомых, профессор вдруг увидел его. «Вы что, тоже едете этим поездом?» — спросил он. «Я вас пришел проводить, Всеволод Семенович». Савкин пожал ему руку. «Спасибо, снайпер, — сказал он. В тот день он выглядел лучше, был оживлен, шутил с родственниками. — В науке, молодой человек, истина всегда добывается в борьбе, — проговорил он. — Не сомневаюсь, что она восторжествует и на этот раз».
Он не сказал Мише, что до сих пор не подает руки бывшему ассистенту Всеволода Семеновича, выступившему на том заседании с «разоблачениями» своего шефа. И хотя ему будто бы не в чем обвинять себя, нет да нет, как, например, сегодня, из закоулков памяти выплывает тог жаркий августовский день сорок восьмого, тревожное ожидание конца заседания, известие, что Савкин лишен кафедры, а он так и не выступил в его защиту, и тогда возникает чувство беспокойства, неловкости, словно начал операцию, не вымыв предварительно рук…
Пожалуй, именно он, Всеволод Семенович, сделал больше других для его становления как хирурга. Когда, несколько лет назад, он бродил по территории бывшей Академии и предавался воспоминаниям, ноги сами занесли его на кафедру нейрохирургии. На первый взгляд там мало что изменилось. Как и много лет назад, в коридоре выстроились массивные стулья с высокими спинками, тускло блестел паркет, на прежнем месте стояли столик дежурной сестры, каталки для перевозки больных, в аккуратной рамке висел нарисованный еще до войны пациентом-художником портрет Пирогова, только в простенке окон вместо пальмы теперь красовался новенький телевизор. Все было, как и прежде. Не было лишь души кафедры и ее основателя профессора Савкина. Он умер в начале шестидесятых годов, умер так же, как и жил — весь в делах и планах, окруженный учениками, на лекции, запнувшись на полуслове. Всеволод Семенович часто любил повторять слова Хемингуэя, что настоящий мужчина не должен умирать на больничной койке. Он должен умирать на войне, в странствиях и путешествиях, в объятьях любимой женщины. Сейчас на кафедре о нем напоминала лишь скромная мемориальная доска: «Здесь с 1940 по 1962 год работал выдающийся нейрохирург профессор Всеволод Семенович Савкин».
Именно Савкин на этой кафедре преподал ему урок, который он запомнил на всю жизнь. Это произошло весной 1947 года, когда после нашумевшей операции на сердце, его зачислили на курсы усовершенствования и он приехал с острова Рюкатан в Ленинград.
— А, снайпер, здравствуй, здравствуй, — сказал Всеволод Семенович при первой встрече в ответ на приветствие, сразу узнав его. — Слышал о твоих успехах. Ну что ж, изучай топическую диагностику, ассистируй, набирайся ума.
Прошло больше полутора месяцев, пока после очередного обхода профессор неожиданно не предложил:
— Подбери себе подходящего больного, с которым справишься. Только не зарывайся, я тебя знаю. Общая хирургия и нейрохирургия совсем не одно и то же. Операция должна быть на периферической нервной системе.
— Есть! — обрадовался он и уже через два дня показал Савкину выбранного пациента. Это был бывший сержант, немолодой, усатый, раненный в бедро в самом конце войны, прошедший через десяток госпиталей и больниц и, в конце концов, попавший для лечения в Академию. По характеру нарушений, данным электродиагностики у больного вокруг седалищного нерва образовались плотные рубцы. Вся клиника — свисающая, так называемая «конская» стопа, отсутствие рефлексов, подтверждала диагноз. Предстоящая операция не казалась ему особенно сложной. Следовало лишь освободить нерв от рубцов, сделать для него новое ложе и зашить рану. Операция называлась невролиз.
Она была назначена на понедельник, день, в который оперировал сам шеф. Этому факту поначалу он не придал значения. К десяти утра операционная заполнилась гостями. Пришли нейрохирурги многих больниц города понаблюдать за ювелирной техникой знаменитого Савкина, но, узнав, что оперировать будет молодой врач, разочарованно поворчали и разошлись. Несколько человек все же остались. Он не любил оперировать, когда за ним наблюдают десятки посторонних глаз. Это волновало, мешало спокойному течению операции. Будь его воля, обязательно сказал бы оставшимся:
— Что у вас, товарищи, других дел нет? Ей богу смотреть будет не на что.
Вначале все шло нормально. Он сделал большой разрез, раздвинул края мощных мышц и увидел в глубине раны толстый белесоватый шнур. Но стоило его немного освободить от спаек, как стало ясно, что нерв перебит полностью и одним невролизом здесь не обойтись. Операция сильно осложнялась. Теперь следовало иссечь рубцы, освободить поврежденные концы нерва и соединить их швами.