Доктора флота
Шрифт:
Вызов начальника Академии пришел к Алексею давно. В нем было сказано, что занятия на третьем курсе начнутся первого июля и следует прибыть в Киров без опоздания. Но закончился июнь, прошел жаркий июль, половина августа, а он еще никому не говорил о вызове, даже своему другу, командиру роты лейтенанту Зинченко. Скажи ему — и сразу нужно предпринимать какие-то определенные шаги, Либо ехать, либо оставаться. А он еще не решил, как следует поступить. Недавно Зинченко обмолвился, что солдаты любят Сикорского. Любят не любят, а относятся хорошо. Бросить их и уехать учиться? Поймут ли они, не осудят, не обольют ли презрением? Для него это было бы жестоким ударом.
Алексей перевернулся на спину, глубоко и с удовольствием вдыхая запах сена, стал смотреть на небо. На нем не было
Четвертый день их батальон стоял на отдыхе километрах в пятнадцати от линии фронта. От тишины ломило в висках, плохо спалось по ночам. Пожалуй, все полгода, что прошли после разгрома сталинградской группировки врага, он провел на передовой, если не считать одной двухнедельной переформировки. В каких только переделках не пришлось перебывать за это время!
Алексей отогнал одну обнаглевшую стрекозу, севшую на самый кончик носа. В голову назойливо лезли воспоминания. Они стояли тогда под городом Острогожском. Из их полка была сформирована диверсионная группа для захвата электростанции и плотины на Дону. Она состояла из восьмидесяти добровольцев. Оборону на этом участке держала венгерская армия. Ночью группа по льду форсировала Дон и сразу потеряла двадцать человек. Плотину захватили стремительным ударом. Электростанцию противник успел взорвать. Следовало по радио дать сигнал для подхода наших передовых частей, но рация оказалась разбита. Четыре дня сидели в бетонном бункере и отбивались от наступающего врага. Погибло еще тридцать шесть человек. Осталось двадцать четыре. Из них половина раненых. Одиннадцатого января на рассвете началось наше наступление. Решили идти навстречу. Выползли из бункера и пошли к поселку Стахановцев. Двигались по снегу в белых халатах, автоматы обмотаны бинтами, патронов почти не осталось, одни гранаты. Командир группы оказался недостаточно решительным. Вел бойцов медленно, все время останавливался и прислушивался. Бойцы нервничали. Противник засек группу, и неизвестно уцелела бы она, если бы капитана не ранило. Алексей принял командование на себя и вывел группу. За этот рейд все оставшиеся в живых получили ордена Отечественной войны I степени…
— Эй, Лешка! — услышал он голос лейтенанта Зинченко. — Хорошо устроился, бродяга. Взвод бросил и прохлаждается здесь. — Зинченко захохотал, снял гимнастерку, рубаху и Алексей поразился, какой у него огромный сизый рубец на груди. Всем хорош его командир роты, храбрый, веселый, но не умеет слушать собеседника, никогда не дает договорить до конца. Не в меру горяч.
— Все, — говорит он, прерывая подчиненного на полуслове. — Вас понял. Не разрешаю.
Они вышли из воды и с наслаждением разлеглись на горячем песке. Алексей достал из кармана гимнастерки вызов в Академию и протянул Зинченко. Лейтенант долго читал бумагу, лицо его было насуплено. Потом не спеша сложил ее вчетверо, вернув Сикорскому, сказал отчужденно:
— Значит, бежать с фронта решил? А кто ж немца разобьет, ежели все поедут учиться?
Алексей молчал. Первый же человек, и не просто сослуживец, а друг, которому он показал вызов в Академию, считает его отъезд на учебу бегством с фронта. Вероятно, со стороны это выглядит именно так. Где гарантия, что его солдаты и помкомвзвода Яхонтов не подумают то же самое? Нет, не должны. Но все равно он не имеет права уезжать. Судя по всему, скоро предстоит новое большое наступление. Его отъезд сейчас будет предательством…
— Комбат собрался назначить тебя командиром четвертой роты вместо Макарова, — донесся до сознания голос Зинченко. — Чуть ли не приказ есть уже по полку. И привыкли к тебе. За полгода на фронте человека больше узнаешь, чем за всю жизнь на гражданке. Ведь верно, Леха?
— А я и не уеду никуда, — неожиданно сказал Алексей. Вопрос «ехать или не ехать», который тревожил его все последнее время, решился сейчас просто, сам собой. — Если жив останусь, после войны Академию закончу. А нет, так медицина многого не потеряет.
Он вновь вытащил из кармана вызов, собираясь его порвать, но сидевший рядом Зинченко выхватил бумагу из его рук, решительно запротестовал:
— Кончай психовать, Лешка. Врачи на войне тоже нужны. А ты парень душевный. Из тебя хороший костолом может получиться. Раз вызов есть — надо ехать. Сам не поедешь — прикажем. — И, взглянув на Алексея, заметив в глазах друга растерянность, хлопнул его по голому плечу, сказал уверенно: — Без тебя, бродяга, справимся. Теперь не сомневаюсь, фриц обратно покатится. А трудно станет, в Академию телеграммку отобьем — мол, так и так, приезжайте на выручку, товарищ младший лейтенант. — Зинченко, засмеялся, вытащил кисет с махоркой, газету, протянул Алексею. — К комбату не ходи. Я сам все улажу.
На первой прифронтовой станции Алексею повезло. Солдаты взяли его в вагон. Эшелон, шедший с Воронежского фронта в тыл, был сборный. Десяток платформ с танками, отправляемый на завод для ремонта, вагоны с ранеными — до ближайшей узловой станции, пункта переформирования. Моросил дождь. Ветви придорожных лип и берез, телеграфные провода густо облепили галки, воробьи. Алексей сидел у двери, курил. Недавние картины войны по-прежнему стояли перед глазами, не давали о себе забыть… Перед позицией их роты была небольшая балочка. В балке гнили трупы — и наши, и немецкие. По ночам, когда оттуда дул ветер, смрад делался особенно сильным. Многие бойцы просыпались, матерились, до одури начинали курить. Он же вообще не мог сомкнуть глаз, даже пробовал надевать противогаз. Странно, что он живой. По всем законам войны, ему полагалось уже давно быть на том свете. Неделю назад у свекловодческого совхоза он стрелял в немецкого автоматчика. Тот упал, но не был убит и пальнул в него с близкого расстояния. И промахнулся. Поистине, кто-то защищает его от пуль. Пока у него нет ни одной царапины. А санинструктору их роты Зойке разрывной пулей вырвало кусок носа и щеки. Красивая была девчонка… Потом он вспомнил, как уснул в окопе и проснулся от какого-то шевеления в рукаве шинели и на груди. Оказалось, что полевые мыши и желтобрюхи в поисках тепла залезли ему под шинель. Он брезгливо вытряхнул животных из рукавов и именно в этот момент часовой крикнул:
— Товарищ командир! Немцы!
За последние два месяца он ни разу не написал Лине. Раньше писал часто, едва ли не каждую неделю, привык делиться с нею, как с другом, своими мыслями, сомнениями, не пытался представить себя лучше, чем был на самом деле. Ему казалось, что Лина понимает его и ценит его искренность. Когда, проблуждав в поисках адресата по многим полевым почтам, ее письмо, наконец, находило Алексея — для него всегда был праздник. Но после письма Миши — писать Лине больше не мог. Часто ночью он видел Лину в объятьях Пашки. Пашка целовал ее, и она отвечала ему. Сам же он поцеловал Лину только раз на лестничной клетке тогда, в блокадном Ленинграде. До сих пор он помнил вкус ее губ. Все попытки взять себя в руки, перестать думать о ней, избавиться от щемящей пустоты внутри не приводили ни к чему. Он всегда считал себя волевым человеком. Но это, вероятно, было сильнее его. В Кирове он снова увидит Лину. Если все, что писал Миша, правда, она уже сделала свой выбор…
В отделе кадров Академии Алексея встретил полный немолодой майор с круглым, как арбуз, щекастым лицом. Он взял документы и долго читал их, морщась, будто пил при этом лекарство. Наконец, отложил их в сторону, спросил в упор:
— Тут написано «передовая… передовая», а почему ни разу не ранены?
За месяцы войны нервы изрядно поистрепались. Алексей почувствовал, как кровь мгновенно залила лицо, застучало в висках. Но сдержался.
— Произошла досадная ошибка, товарищ майор, — сухо отчеканил он.