Долг
Шрифт:
* * *
Вот и короткий зимний день клонился к вечеру. С неба, какой уже день хмурившегося, скупо падал редкий снежок. Все настойчивей напоминал о себе голод. Он вообще не мог сейчас припомнить, когда ел, где и что ел с тех пор, как вернулся с рыбаками с того берега моря. И вчера вернулся домой поздно, когда все спали. Без скрипа открыл дверь, снял верхнюю одежду и на цыпочках неслышно пробрался в детскую. Прилег на кроватку дочери. И вроде бы удалось на миг забыться сном. Только неудобно, неуютно было на крохотной кроватке; и, когда очнулся, голова раскалывалась и была тяжела. В сознании сразу всплыли вчерашние слова жены: «Ухожу от тебя!..» Сон как рукой сняло. Он быстро подобрал ноги под одеяло, по-детски свернулся. Но и под одеялом чувствовал холод нетопленой, брошеной комнаты и поспешно встал, зашарил руками по стене. В какую бы сторону ни протягивал руки,
По слухам, Бакизат и Азим уезжают сегодня. Его бывший дружок, оказывается, очень спешит. Все уже будто бы расписано по минутам... Сегодня намерены они добраться в поселок по ту сторону залива, где до недавнего времени был рыбозавод, заночевав там, на следующий день ранним рейсом должны вылететь в Аральск. Что же, пусть убираются восвояси. И поскорее!.. Нет у него никакого желания их видеть. Домой он пришел постольку поскольку — деваться больше некуда. И живет в полном неведении, не зная и не представляя, что творится дома, что, собственно, происходит за этими глухими стенами? И в каком состоянии сейчас его бедная мать? Гордая, независимая, так много на своем веку повидавшая женщина, должно быть, помертвела, когда узнала про намерение снохи покинуть дом...
Одинокий человек не заметил, как вздохнул. «С чего же все началось?» — стучал в голове назойливый вопрос. Отчего рушился очаг? Бакизат убеждена, что во всех своих несчастьях виноват он. И теща об этом неустанно твердит: «Удача человека, как и скакуна, испытывается в байге...» А он не переваривал состязаний. И был уверен, что жизнь человеческая уж никак не схожа со спортивной гонкой. Еще в то доброе время, когда море было в могуществе и силе и кишело рыбой, любой намек на соревнование с соседним колхозом его злил. Он думал совсем иначе: если работать не надрываясь, не ввязываясь в ненужный азарт, а с умом и сердцем, принимая во внимание местные условия и реальные ресурсу, то вполне можно идти в ногу со временем. Да, ты был уверен в этом, а сейчас стал сомневаться во всех своих прежних убеждениях, делах и поступках. Проснуться на кроватке дочери в покинутом женой доме вдруг оказалось столь невыносимо, что ты, наспех одевшись, быстрее выбрался на улицу. Ночью, оказывается, выпал снег и земля, вся запорошенная, промерзла до звона. Побелели во дворах крыши домов и сараев. Рыбаков, как и охотников, кормит утро. Случись это лет десять-пятнадцать назад, разве усидели бы сейчас они дома. О, нет, увидев, что выпал снег и окреп мороз, поднялись бы чуть свет, высыпали на улицу. Из конюшни вывели бы коней и запрягли в сани. Поскрипывая в раннем морозе полозьями, сани понеслись бы вовсю, обгоняя друг друга, к морю, предвкушая желанную добычу первого подледного лова. Куда только делось все это? Куда запропало... куда?!
Перед тем как войти в контору, ты еще раз окинул взглядом погруженный в сон аул. Где-то неподалеку подала голос собака и тут же умолкла. Снова воцарилась тишина. Зауре, видно, только что пришла. Наспех поправила на голове красный, с тонкими кистями платок, стала разглядывать в круглом, умещавшемся в ладошке зеркальце пунцовые с мороза щеки. Не сразу она заметила тебя, а заметив, торопливо вскочила и глянула впервые, будто распахнулась глазами тебе навстречу. Ты кивнул головой, поспешно прошел к себе. Торопливо прикрыл дверь, прошел к столу. Не зная, чем заняться, как унять сосущую тоску, посидел, навалившись грудью на стол, пустыми глазами оглядывая сумрачные стены.
Как, однако, быстро все переменилось... Совсем еще недавно в кабинете председателя колхоза с раннего утра бывало шумно, многолюдно. Рыбаки один за другим вваливались к тебе, толпились возле стола, хрипло и громко требовали что-то от молодого председателя. Иные горячие головы в возбуждении не стеснялись стучать по столу кулаками. И тогда ты больше всего опасался, что и без того расшатанный старый стол не выдержит их рыбацкого натиска, развалится к чертовой матери, и лишь просил: «Потише, братцы. Ну, пожалуйста, потише!..» Куда подевался тот беспокойный, охочий до работы люд? Куда?! Впору надрывным криком кричать: «Ау-у! Где вы, люди?» Кровь ударила в голову, и ты торопливо стиснул обеими руками виски... Никого, ни живой души. Зашла бы хоть она сейчас. Зашла бы, несмело прижимая к груди набитую бумагами желтую папку, глянула бы...
Рука твоя потянулась к кнопке. Не сразу ты нащупал ее, а когда наконец нашел, то от досады и раздражения нажал сильнее обычного, раза два-три кряду. И кто знает, что там испытала за дверью робкая девчонка, но ты сам вздрогнул от резкого звонка, тут же раздавшегося в приемной. И не успел исподлобья глянуть на дверь, как она уже выросла на пороге, поблескивая испуганными глазами на смуглом личике.
— Принеси, пожалуйста, эти... ну, что там есть, — тихо проронил ты.
Зауре понимающе кивнула. И через мгновение снова вошла, прижав к груди папку.
— Извини, Зауре... милая...
Она смешалась, не ответила. И только при выходе на мгновение замешкалась и с непосредственным, по-детски открытым удивлением и любопытством посмотрела на дюжего мужчину, вдруг заерзавшего, не зная куда себя деть от смущения. И то ли почудилось тебе, то ли в самом деле было так — но чему-то чуть усмехнулась... Оставшись один и все еще ежась от своей неловкости, ты начал было просматривать бумаги. Большая часть из них оказалась заявлениями рыбаков об увольнении с работы в связи с переездом. Многие из них были твоими сверстниками, с которыми рос с детства, играл, мечтал... Несколько заявлений было от почтенных стариков, которые еще вместе с твоим отцом выходили в одной лодке в море. Отъезд тех двадцати пяти семей стал чем-то вроде первой подвижки льда — теперь вот стронулись, сдвинулись с насиженного места и остальные. Ты не осмеливался задерживать или отговаривать кого-то, не хватало сил.
Открылась дверь, и вошли какие-то люди в зимней толстой одежде. Ты не поднимал глаз, сидел понуро и видел перед собой лишь три пары ног, обутых в истоптанные, с высокими голенищами рыбацкие сапоги. По обуви ты узнал человека, который стоял в середине, явно выделяясь среди двух напарников своими непомерно большими, обтерханными об лед и снег сапогами.
— Ну, слушаю!
— Жадигержан, заботы покоя не дают. Вот пришли.
— Говори, жезде. Слушаю.
— Тебя застать непросто. Тоже все где-то мотаешься...
— Садитесь, поговорим.
— Спасибо, дорогой. Только чего рассиживаться-то? Вот пришли к тебе с бумажками.
— Ясно-о...
Знакомая нога, так всегда напоминающая бревно, сделала шаг вперед. И, будто боясь отстать от нее, соседние с ней ноги тоже шагнули, и одновременно протянулись три руки и сронили из негнущихся толстых пальцев на стол раз за разом три измятых листка, вырванных из ученических тетрадей. Ты даже не дотронулся до них, ибо наперед знал, что там написано. Эти трое к тебе и раньше приходили. В первый раз ты старался их утешить россказнями, в которые, кажется, и сам плохо верил. «Потерпите, аксакалы, — говорил ты им тогда. — Может, все еще переменится. Наш кормилец Арал, говорят, мелел будто и до нас, во времена предков. Мелел, но вновь становился полноводным. Будем надеяться, что и на этот раз все образуется». Старики расчувствовались, обрадовались: «Да сбудутся твои слова, дорогой! Доброе слово — половина удачи...» Потом, когда они пришли во второй раз, ты опять кое-как нашел слова утешения; «Поговаривают, будто к нам собираются повернуть сибирские реки». Теперь же старики пришли в третий раз. И по тому, как они, молчаливые и суровые, стояли перед тобой, не захотев даже присесть, ты почувствовал их мрачную решимость. Ну, что на этот раз им скажешь? Остались ли еще какие-нибудь слова утешения?
— Жадигержан, вот в этих бумажках — наша просьба. Дальше решай сам.
Решай сам... Легко сказать. Знал, как было трудно кочевникам во времена коллективизации. Как у истинных детей привольной степи, вся их жизнь проходила в седле да на горбах верблюда, объединялись они ненадолго лишь в ратном поле, в тяжкий час испытаний. И вот перенять вдруг неведомое им, чуждое, осесть насовсем на землю, организовать какие-то коллективные, всем будто одинаково принадлежащие хозяйства... Охваченный паникой народ вот-вот готов был разбежаться. И тогда-то, в самый что ни на есть критический час не кто другой, как эти трое, понуро стоящие сейчас перед тобой, во главе с покойным Каленом объединились в артель. И ты думал: если уж покинут эти трое насиженные дедовские места, то край родной наверняка лишится последней своей опоры.