Долгая дорога домой
Шрифт:
Очень жаль было покидать Гродно, который стал для меня родным, но я должен был перебраться в Минск. Какое-то время жил в гостиницах, что во всех отношениях было не очень удобно. И Андрей Макаёнок, с которым я как-то по-хорошему сблизился, позвонил в ЦК Кузьмину. Тот отреагировал сразу: позвал к себе, расспросил, что и как. Узнав, что мне необходимо жилье, вспомнил, что сам когда-то агитировал меня переехать в Минск, чтобы я мог избавиться от гнетущего внимания областных боссов. В Минске, говорил, всё же легче будет дышать. Тогда я отказался, а теперь сам прошусь. Александр Трифонович повел меня к Аксенову, который без лишних разговоров снял трубку и куда-то позвонил. Через день я получил ордер на квартиру, правда, недостроенную, на Танковой, где живу и поныне. В хлопотах, связанных с новосельем, мне немало помог отзывчивый Микола Матуковский со своим услужливым шофером Петей. Матуковский свозил меня к министру торговли, который помог приобрести мебель для новой квартиры (иначе было невозможно), перевозил некоторые мои вещи из Гродно.
Как-то вечером, когда я самотужно собирал-свинчивал ту мебель, пришел знакомиться со мной полковник Сульянов. Еще будучи слушателем Военной академии в Москве, он прочел мои книги и проникся симпатией к автору. В скором времени Анатолий Константинович стал генералом, писателем и одарил меня преданной и сердечной дружбой.
В Минск я привез новую повесть — «Пойти и не вернуться», последнее, что написалось в трудном и благословенном Гродно. Повесть выросла из рассказа на «вечную тему» — о сложности любви. Особенно в переломный или конфликтный период жизни, когда от любви до ненависти воистину один шаг. Алексей Карпюк, прочитав повесть, не одобрил ее, даже советовал не печатать, и я не понимал, почему. Понял, когда было слишком поздно. А тогда моими чувствами владели другие дела.[329]
В теплом солнечном мае 1978 года ко мне в Минск из Гродно приехала Ирина Суворова, с которой мы долго по доброму дружили, работая в газете.
С Ириной я познакомился, когда она была студенткой отделения журналистики БГУ и приезжала в Гродно на практику. Вскоре после того я во второй раз очутился в армии, уехал на Дальний Восток, а Ирина, окончив учебу, вышла замуж, родила сына Сережку и почти до самой пенсии проработала в «Гродненской правде». Там я ее и застал, вернувшись из армии. Ирина одной из первых в редакции оценила мои литературные опыты, обнаружив отменные знания и совершенный литературный вкус. Потом она стала моей машинисткой-первопечатницей и первым критиком моих произведений. Я был ей благодарен за всё, и эта благодарность постепенно переросла в постоянное чувство. Чувство это приобрело особый характер, когда я попал в черную полосу литературно-политических издевательств, когда гродненское начальство и многие мои коллеги-писатели и журналисты стали проявлять ко мне неприязнь. Ирина стояла на своем, поддерживала меня и верила в мою счастливую литературную судьбу, хотя с каждым годом испытаний становилось всё больше. Важно еще и то, что только мы с ней были в редакции беспартийные. Когда остальные шли заседать на своих ритуальных партсобраниях, мы отправлялись на природу, которую Ирина любила с неугомонностью горожанки.
Приближаясь к пенсионному возрасту, Ирина ничего не ждала, ни на что не рассчитывала, и внешне оставалась почти прежней девочкой-подростком, равнодушной к жизненным благам, — Гаврошиком, как она сама себя называла. Это было правдой, в чем я смог убедиться позже: она долго оставалась бескорыстной, по-молодому неугомонной. Хотя годы, как известно, не щадят никого. Тем более женщину.
Как-то в начале весны, в самую для нас голодную пору, ко мне в Минск приехал Владимир Богомолов с женой. Моя Ирина бросилась в магазины и, хорошо набегавшись,[330] раздобыла только килограмм польских картофельных клёцок. Тем и угощали бы гостей, если бы те, отправляясь в братскую Беларусь, не запаслись продуктами в Москве.
С Богомоловым было не так легко, как с другими. Правда, его Раиса в этом смысле не создавала проблем, была весела и разговорчива, зато ее муж!.. Владимир никогда не снимал маску мрачно-обиженного выражения, держался отчужденно и говорил обо всем очень серьезно. Он был подробно информирован об уголовных делах дочери Брежнева Галины, о ее торговле бриллиантами, знал множество подробностей из жизни писательских и кагэбистских верхов. Меня иногда удивляло, откуда этот писатель, который неделями сидит за рабочим столом, так много знает о том, о чем не пишут в газетах. В то же время он не хотел никаких контактов с моими минскими друзьями, кроме Миколы Матуковского, с которым я его и познакомил. Когда мы вечером гуляли по улицам, Богомолов рассказал о себе, о том, как сидел во Львовской тюрьме, где своими наручниками расквасил голову начальнику тюрьмы. На войне он был разведчиком, после войны ездил по Германии и, наделенный необычайной зрительной памятью, фиксировал всё, что требовалось зафиксировать. В Германии и погорел, заступился перед гэбистами за товарища и оказался в тюрьме. Но он победил и теперь полностью реабилитирован. Пишет роман. О чем? Увидите, когда он появится в «Новом мире».
Пообщаться с новым человеком ко мне заглядывал всегда любопытный к людям Алесь Адамович, мы подолгу разговаривали на разные темы, о войне и нынешнем дне. Особенно о том, что происходит в Москве. Суждения и оценки Богомолова нам нравились, постепенно он стал нашим другом, может быть, самым близким среди москвичей. Приезжая в Москву, мы бывали у него дома, особенно часто на новой его квартире, которую он получил в престижном доме в Безбожном переулке.
Однажды летом он приехал с Раисой на Нарочь. Районное начальство встретило его гостеприимно, поселило в отдельном рыбацком домике на берегу озера. Мы с Матуковским туда к нему приехали, поплескались в чудесной воде,[331] поговорили по душам. Местный рыбхоз обеспечил нас рыбой, и мы сварили отменную тройную юшку. (Когда всё было готово, Богомолов мрачно заявил, что рыбу не любит, утром даже протер мокрой тряпкой всю мебель, чтобы и запаха рыбы не осталось.) Вечером он, не сдерживая себя, разговорился у костра, вовсю честил Брежнева и его окружение. О белорусском руководстве, правда, не сказал ничего. Первый секретарь райкома, который сидел с нами у костра, внимательно слушал Богомолова и молчал — не возражал, и не соглашался. Это было не совсем обычным для партийного руководителя. Хотя, чего на свете не бывает…
«Новый мир» в двух номерах напечатал роман Богомолова «В августе сорок четвертого». В печати сперва наступила определенная пауза, официальная критика словно взяла тайм-аут. Я прочитал роман без восторга. Неплохо написанный, со множеством специфических деталей, он, однако, заключал в себе едва припрятанную апологетику определенных органов. Правда, я не стал говорить автору всего, что думал о романе, сказал лишь, что, по-моему, его «Зося» лучше. Но автор был человеком догадливым и что-то в моих словах почувствовал. Адамович же с его нетерпимостью ко всякого рода литературным хитростям, чем бы они не маскировались, прямо сказал Богомолову, что его роман — тот же «Щит и меч» Кожевникова, разве что лучше написан. Богомолов обиделся, обругал Адамовича и порвал с ним отношения. Мои отношения с Владимиром еще сохранялись какое-то время, но становились всё более натянутыми. Очевидно, для того, чтобы как-то оправдаться. Богомолов рассказывал о своей борьбе с генералами КГБ за право напечатать роман и издать его отдельной книжкой. Но почему нужно было бороться? Тут автор явно кривил душой, генералы КГБ в конце концов разрешили издать его «Август» и даже попытались выдвинуть его на Государственную (или Ленинскую?) премию. Но к чести автора следует отнести то, что он воспротивился кагэбистскому выдвижению. Как он сказал, ему нужны деньги, а не слава. Роман был многократно переиздан в российской провинции и в соцстранах (кроме Польши), им заинтересовалось кино, и деньги автор получил.[332] Этот его роман о славных «чистильщиках» в постмодернистскую эпоху стал культовым в популярном жанре чекистского детектива.
Однако Бог ему судья, каждый играет на скрипке жизни, как умеет. Стоит ли в него стрелять?
Правда, после «Августа» на протяжении чуть ли не четверти столетия Богомолов не напечатал ничего. Говорят, всё пишет.
Что ж, в час добрый!
Общество дружбы с зарубежными странами собирало туристическую группу на Кубу. Первым в эту группу был записан Микола Матуковский, который, конечно же, не мог не вспомнить о друзьях и позвонил мне. Сказал, что едут Геннадий, Нил, еще кто-то из писателей: «Может, и ты поедешь?» Я согласился. Хотя далекий путь за океан и казался страшноватым, но чего не сделаешь за компанию? Правда, в последний момент Геннадий с Нилом отказались, а мне отказываться было неловко, не хотелось подводить Матуковского.
Группа собралась немалая — человек двадцать минчан, почти поровну мужчин и женщин; из всей группы я почти никого не знал. Перелет был долгий и тяжелый. Самолеты аэрофлота, как всегда, загружались «под завязку», чтобы ни одно место не пустовало. А располагались места таким образом, что свободного пространства между ними не было, кресла стояли впритык, и сидящий впереди оказывался почти на коленях у сидящего сзади. При дальних перелетах это невыносимо.
Летели с промежуточной посадкой в Рабате (Марокко), где была дозаправка. Из самолета всех вывели в тесный закуток аэропорта, где нельзя было ни сесть, ни пройтись, долго томились в духоте, ожидая, когда нам дадут по бутылочке кока-колы. Вооруженные автоматами люди в высоких тюрбанах обеспечивали нашу безопасность — сказано было, от марокканской оппозиции. На самом деле похоже было на то, что от контактов с тамошними бедуинами, чтобы они не набрались от нас коммунизма.[333]
Гавана встретила непривычной жарой и строгим таможенным досмотром. Особенно строгим был запрет на продукты питания, например, на колбасу. Но колбаса у нас на родине была тогда дефицитом, так что бдительность революционных таможенников не принесла им желанного улова. Из аэропорта нас с Матуковским отвез к себе знакомый Миколы, генерал, который служил в Гаване советником по милицейским делам. Он занимал покинутую буржуазным владельцем виллу — огромную, шикарную и запущенную. За стаканом вина генерал рассказывал о своей жизни, радостного в которой, однако, было немного. Мы привезли генералу гостинец — несколько буханок черного хлеба, о котором Матуковский говорил мне в самолете, что генерал этому хлебу будет страшно рад. Кажется, он и впрямь был рад…