Долгая дорога домой
Шрифт:
Группу поселили в отеле, чуть ли не самом шикарном в Гаване, неподалеку от знаменитой набережной. Но в отеле, как повсюду на Кубе, на всем лежала печать запустения, заброшенности — следствие безразличия временных хозяев, дорвавшихся до чужого добра, захваченного незаконно. Еще в Москве нам обменяли на кубинские песо довольно большую по тем временам сумму (400 рублей), выдали тархеты — карточки, только по которым и можно было что-нибудь купить. Но покупать было нечего. Бытовые товары продавались только по внутренним карточкам на сумму не выше 600 песо. Частной торговли не было.
Начались организованные поездки по Гаване, посещение исторических мест, связанных с героическими поступками команданте Фиделя и его славных соратников Че Гевары и Рауля Кастро. В музее
Для определения уровня жизни слово бедность было бы не точным, более точное — нищета. В ней и жили в ожидании окончательной победы социализма.
Всей продукцией сельского хозяйства распоряжалось государство — в руках производителей не оставалось ничего. Выращенный в хозяйствах скот, кур и яйца надо было полностью сдать государству, которое потом строго нормирование выделяло часть продукции производителем. Утаить что-либо было невозможно, за этим следили так называемые комитеты защиты революции, сформированные властями из бедняков и заслуженных революционеров.
Как я уже говорил, для того чтобы отоварить карточки, требовались 600 песо — карточки отоваривались только в пределах этой суммы, лишние деньги можно было выбросить в мусорную корзину. А на предприятиях, как и в Советском Союзе, внедряли социалистическое соревнование, которое и на Кубе всё ширилось и ширилось, и за перевыполнение планов платили. Эту плату можно было увидеть на[335] улицах, когда вместе с сухими пальмовыми листьями ветер гнал по мостовой заработанные сверх плана песо.
В Гаване у нас состоялся разговор с одним кубинским писателем, который писал и издавал романы на революционную тему. Работал писатель каким-то клерком в хозяйственном учреждении, писал исключительно в свободное время, гонорар за его произведения ему не платили. Мы спросили, какой тогда смысл писать? Опустив голову, писатель грустно сказал: «Это мой революционный долг».
Образцово-показательная школа-интернат, в которую нас однажды привезли, всех поразила. Мы приехали днем, когда, как мы полагали, дети будут на уроках. Но в больших модерновых корпусах посреди широких плантаций цитрусовых было тихо и безлюдно. Двухъярусные, безупречно застеленные кровати, выстроенные под линеечку игрушки и учебники очень мне напомнили незабываемый порядок солдатской казармы. Даже дневальный стоял у дверей. Впечатление казармы подтвердилось, когда на школьный двор примаршировал с плантаций первый отряд учеников во главе с учителем. Никакого шума, никакой ребячьей толкотни, никаких выкриков и даже громких разговоров. Звучали только команды. После обеда один шустрый двенадцатилетний мальчик продемонстрировал нам завидное умение собирать и разбирать автомат Калашникова. А другой мальчик сделал это с завязанными глазами. Действительно, лихо! Но зачем?
Вот об этом зачем и разгорелся в нашей туристской группе, в которой было несколько учителей, диспут. Одни говорили, что это правильно, нечего распускать молодежь, потому что отсюда пьянство и всё прочее. Хорошо, что в этой школе царит метод Макаренко, который у нас, к сожалению, забросили. Другие возражали, что метод Сухомлинского лучше — больше свободы и уважения к личности ребенка. Оппоненты с ними не соглашались: свободы и так сверх меры, вон до чего она довела! Посмотрите на наших писателей, хотя бы на того же Солженицына! Но тут кто-то, очевидно, самый умный из нас, сказал, что всё это не предмет для дискуссии на Кубе, здесь свои порядки и не нам в них вмешиваться.[336] Может он потому так сказал, что к нашему разговору бдительно прислушивались наши гиды, которые когда-то учились в университете имени Лумумбы и понимали по-русски.
Микола Матуковский тогда работал в «Известиях», на Кубе мы встретились с его коллегой, спецкором газеты в Гаване. Он предложил нам съездить к старшему брату Фиделя — Рамону, который неподалеку от Гаваны руководил аграрным комплексом. Перед поездкой заспорили, брать или не брать с собой бутылку «Московской», последнюю из наших запасов. Прикупить водки или чего другого из алкоголя мы не могли, хотя деньги у нас были. Но кончились тархеты — карточки для туристов. Микола сказал: «Что, у брата Фиделя не найдется для гостей рюмки водки?» Но его коллега мягко посоветовал: «Возьмите».
Подъезжая к комплексу, увидели на ананасовых плантациях множество людей, занятых тем, что у нас называется борьбой с сорняками. Мы спросили, где находится офис предприятия и где мы можем увидеть его шефа господина Рамона Кастро? Нам показали на крышу здания, которая просвечивалась сквозь пальмы, а шеф — вот он, чистит канаву. И правда, неподалеку на обочине дороги ловко орудовал широким мачете плотный мужчина со знакомым бородатым лицом — это и был старший брат команданте Рамон. Мы подошли, заговорили, но он сказал, что пока занят, окончит работу часа через три, тогда и примет нас в конторе. Мы стали ждать.
Бродили по не очень-то ухоженной плантации, потом отдышались под пальмами от жары и наконец пошли в контору. Господин Рамон отдал распоряжение, и услужливые креолки принесли подносы с курятиной, хозяин предложил угощаться. Алкоголя не было никакого, и Матуковский достал нашу «Московскую», которую разлили в дюжину фужерчиков (за столом оказались еще какие-то люди). Рамон сказал, что в их быту алкоголь не принят, и тут же выпил один за другим два фужера. Потом он рассказывал, что в революции не участвовал, зарабатывал деньги для братьев, которые пооканчивали университеты и теперь руководят Кубой. Он же простой латифундист — двоих революционеров для семьи достаточно.[337] Со времени победы революции ни одного дня не был в отпуске. Никаких привилегий у него нет, работает наравне со всеми, а спрашивают с него больше, чем со всех, потому что он — брат команданте. Мы посочувствовали обделенному брату, напомнив библейское: Бог не ровно делит. Утешили этим господина Рамона да и себя тоже.
В городе-побратиме Камагуэе нам устроили чуть ли не царский прием — с ромом и богатой закуской, после чего отправили на городской митинг, проводившийся по какому-то важному поводу. Впрочем, как нам сказали, митинги тут проводятся чуть ли не каждую неделю и необязательно по какому-нибудь поводу. Митинг продолжался с полуночи до утра, всё это время выступал с речью один человек — шеф провинции, дородный мужчина с толстой шеей, который, подражая, очевидно, своему начальству, широко жестикулировал руками, кому-то грозил кулаками, кого-то успокаивал. Время от времени он что-то наливал себе из графинчика, пристроенного на полочке в тумбе трибуны. Никто не расходился — толпа молча и покорно слушала. Мы из вежливости терпеливо подремывали в сторонке.